Я умру, глядя на эту картину. Я готова дожить свою жизнь, глядя на нее. Потому что, лишь глядя на нее, я счастлива. Я уже забыла, что это за ощущение: счастье. Какое это светлое, какое теплое чувство — сколько в нем гармонии, сколько покоя. Я слишком ощущаю его, чтобы не понимать: вся моя жизнь была несчастливой. Холодной, унылой. Все мои тряпки не стоят одного разноцветного полотенца, которым мама вытирала мне спину. Все пятизвездочные мраморные монстры у моря не стоят нашего старого двора с уютной зеленой скамейкой. Я бы хотела прожить там свою жизнь. Я бы легко отдала сейчас всю свою жизнь за то, чтобы моей нерожденной дочери было пятнадцать лет, и она бежала по этой желтой дорожке, и бабушки на скамейках, постаревшие, понимающие, что их ряды поредели, время ушло, кивали ей вслед: какая все-таки хорошая девочка.

Я больше не отведу глаз от этой картины. Я буду сидеть и смотреть на нее. Я уже вижу, как шевелятся деревья. Я уже слышу стук ее шагов на дорожке. Я знаю: достаточно сделать небольшое усилие и…» — прочла про себя Даша Чуб.

— Катерина Михайловна попросила узнать все, что можно, о смерти этой женщины — Анны Онопенко, — отрапортовал Катин секретарь Женя. — И родственники отдали мне ее дневники.

— Они так просто отдали их?

— Катерина Михайловна велела не скупиться, — пояснил простоту мироустройства Евгений.

Он недружелюбно укоризненно посмотрел на свой указательный палец, заподозрив его в несанкционированной заусенице — судя по виду пальца, в салоне он бывал чаще, чем Даша.

Чуб не сомневалась, что Женя — гей, но сам он, возможно, еще пребывал в некоторых сомнениях, и Землепотрясная не раз размышляла, стоит ли помочь ему расставить точки над «i»?

— Да и детей у покойной нет, родители умерли, — сказал Женя. — Знаете, я в шоке от этой дамы! Представляете, у нее квартира в центре метров двести была и еще особняк с офисом, за городом дом огромный, недвижимость где-то в Италии и Испании… И все — все это! — теперь достанется какой-то племяннице… шестиюродной, которая тетку в глаза не видала! Потому и дневники ее никому не нужны. И ради чего это Анна жила — непонятно. Лучше бы продала все, пропила или проиграла в Лас-Вегасе — хоть было бы что вспомнить на том свете! А с вдовой второго покупателя картины — Сергея Каулина вышла накладка. Неправильный номер. Я позвонил по нему. Какая-то женщина сказала мне: «Я не знаю такого».

— Можете забыть про Каулина, — облегчила его участь Чуб.

— Я лишь выполняю приказы Катерины Михайловны, — верный паж Женя служил только одной Прекрасной Даме. — Когда Катерина Михайловна проснется, пожалуйста, передайте, что я жду ее в офисе.

— ОК, — Даша не стала сообщать секретарю о глубине Катиного сна. Она озадаченно почесала нос, погрозила кому-то указательным пальцем, мол, «погоди, не спеши…» и вдруг попросила: — Женя, а вы можете набрать родственников Анны Онопенко? Прямо сейчас.

— И о чем их спросить?

— Знают ли они Анну Онопенко.

— Но это же глупо.

— Это во-още-то распоряжение Кати, — не мудрствуя, соврала Даша Чуб.

С лица Жени мгновенно исчезла надменная брезгливость, он деловито кивнул — Катя была его божком, и любое сомнение в ее божественной мудрости почиталось кощунственным.

Секретарь оживил один из последних набранных номеров в своем телефоне.

— Добрый день, я Евгений, мы уже общались сегодня. Простите, вы, как родственница Анны Онопенко… что? Но мы же общались сегодня… Анна Онопенко — ваша тетка… оставила вам наследство. Вы меня спрашиваете, какое наследство? Большое! Квартира, особняк, дом в Италии… Подождите… — он беззвучно матюкнулся — его собеседница просто бросила трубку. — Это розыгрыш? — изумленно воззрился он на Дашу.

— Это то, что и следовало доказать! — удовлетворенно щелкнула пальцами Чуб. — Она не знает Анну Онопенко? Анны не существовало в природе?

«Интересно, а Базов тоже исчез?.. — подумала Даша, попрощавшись с огорошенным Женей. — Удобно, можно не возвращаться назад к его телу, не пытаться оживить его, не звонить в милицию…»

«Удобно… но страшно. Их словно и не было никогда! Никогда…»

«…не умирал. Он словно исчез. Провалился в Лету! Его точно и не было вовсе».

«Подбегают… а на земле никого. Больше его никогда не видели…»

В сквере у Золотых ворот она остановилась, купила мороженое.

День выдался на диво теплым — почти летним. В отличие от Кати, Даша радовалась приближению мая, мысленно торопила весну, и весна совсем не казалась ей чересчур расторопной — скорей заспанной девицей-лентяйкой, которая никак не может толком проснуться и начать фестивалить по полной.

Уже у дома-замка на Яр Валу, 1 Землепотрясную настиг очередной телефонный звонок.

— Даша, Дашенька… — Виктор Арнольдович Бам звал ее голосом утопающего, готового произнести последние слова перед финальным буль-буль.

— Что с вами? Вам плохо? — не на шутку встревожилась Чуб.

— Я уже вызвал себе скорую, — антиквар неожиданно успокоился как человек, убежденный, что хуже уже точно не будет. — Мне лучше провести некоторое время в больничке… неделю, две… Пока она здесь… Она снова здесь!

— Кто?

— Картина… ОНА В МОЕМ КАБИНЕТЕ! Ее никто не привозил обратно. Она вернулась сама. Снова! Я зашел, а она стоит тут, в углу… Как епаный неразменный рубль!

— Неразменный?

— О, это за мной… врачи. Дашенька, я не знаю, нужны ли вам деньги, нужны ли деньги вашим друзьям и знакомым… но я дам 10 тысяч евро любому, кто заберет ее у меня… навсегда! Я хочу, я мечтаю, это мечта моей жизни — никогда, никогда ее больше не видеть!!!

Трубка крякнула, голос антиквара исчез и сменился тишиной.

«Но как?» — постаралась завершить мысль Даша Чуб.

Ну да, все логично, как любит повторять их Маша, картина вернулась к антиквару, потому что ее никто и не покупал.

Первый покупатель не просто исчез — он, по ходу, и не рождался.

Вторая покупательница испарилась.

Умерший Базов, видимо, тоже…

А Катя?

КАТЯ!!!!!!!

Мороженое в рожке полетело в ближайшую урну, Даша сорвалась с места, надавила на тяжелую готическую дверь и ворвалась в подъезд.

Старинная лестница посмотрела на нее сверху вниз пролетом-провалом. Даша всегда поражалась, зачем было строить лестницу с такой «дырой» меж перил — словно специально для самоубийц, — и всегда с опаской посматривала на провал, не дай бог слететь вниз на мозаичный пол. Но теперь бояться нужно было не пола, а потолка — того, что она увидит сейчас наверху, в их Башне…

Или не увидит?