Уже через неделю я получил от него ксерокопии всех рукописей, фигурировавших на заседании, и письмо: «Как Вы, вероятно, помните, мне было поручено… Посылаю Вам подготовленные справки и материалы… Надеюсь, что Вы напишите, пусть очень кратко, свои соображения…»

«Ознакомившись с превеликим удовольствием с рукописями и с превеликим негодованием с историей их мытарств, – начинал я свой ответ, – полагаю необходимым со всей возможной оперативностью… Историко-литературные начинания К. М. Симонова, которые он не успел… заслуживают самого пристального…» Которые он не успел… Бог ты мой, ведь первое письмо по поводу сборника о Булгакове он написал более десяти лет назад, а последнее, относительно Мандельштама… в июне 1979 года, то есть за два с небольшим месяца до смерти.

В присланной мне увесистой подборке писем, заявлений, обращений, протестов имена Паустовского, Каверина, Ермолинского, Книппович, Габриловича – в качестве авторов; партийных и издательских тузов: Лапина, Стукалина, Романова – в качестве адресатов.

Многие ушли уже, как и Симонов, в другое измерение, а переписка, получившая на заседании нашей комиссии новый импульс, выходила на следующий уже виток почти астральной спирали.

…В ту пору мне и в голову не могло прийти, что через три года я и сам стану то ли объектом, то ли субъектом связанной опять-таки с судьбою Симонова эпистолярной метели.

По просьбе Ларисы Жадовой, которую комиссия назначит составителем сборника, я напишу воспоминания о К. М. А они, в свою очередь, приведут к тому, что я по ее предложению стану сценаристом двухсерийного документального фильма о нем, и моим соавтором, режиссером картины будет Владлен Трошкин, Владик Трошкин, как его чаще называли, сын того военного фотокора Трошкина, который был с Симоновым в его первых командировках на фронт и погиб в самом конце войны на Западной Украине от пули бандеровцев.

Лариса Жадова скоро умрет от рака, не дождавшись ни выхода воспоминаний, ни фильма. Но последние встречи и разговоры с ней прозвучат для меня как завет, выполняя который я буду работать над фильмом, а потом и над романом «Четыре „я“ Константина Симонова». Он вышел в свет в 1999 году.

Неожиданное назначение послом в Швецию побудило меня ускорить работу над сценарием, и перед самым отъездом в Стокгольм я успел закончить его в первом приближении и разослать по всем надлежащим адресам – официальным и дружеским. В первую очередь Трошкину, конечно, который теперь становился связующим звеном между мною на Скандинавском полуострове и «материком».

Все соображения и замечания предстояло получать по почте. Или с оказией. «Большое видится на расстоянии», – утешал я себя.

И скоро в мое североевропейское далеко стали доноситься отзвуки разгорающихся баталий.

Письмо от Кати, которая после смерти матери как бы унаследовала положение старшей в семье, несмотря на свой еще молодой возраст, было уже выдержано в духе этой ее новой роли. «Преимущества Б. Д. перед другими авторами очевидны. Б. Д. воспринимает К. М. через все сделанное, не испытывая давления дружеских или родственных отношений. Взгляд с некоей дистанции на творчество папы, на его личность тоже определяет положительную сторону сценария. Написан он, безусловно, с любовью, доброжелательно».

Не обескуражило меня и то, что это ясное pro сопровождалось целым букетом contra. Было в их числе и такое, которое поначалу побудило меня лишь улыбнуться: «Вторая серия в значительной мере посвящена Маяковскому и отчасти Булгакову. Увлекаясь, Б. Д. забывает К. М. Это непроизвольно. Хотелось бы, чтобы был К. М., который так много сделал для памяти Маяковского, Булгакова, Татлина, Пиросмани и многих других, а не К. М. при них. Во всем этом был К. М. + мама».

Катя пеклась о К. М. Ревновала меня к тем, о ком он заботился последние годы жизни. Это было так понятно.

Письма меж тем шли и шли. Получая отзыв за отзывом, я вывел характерную закономерность – добрее и терпимее по отношению к скромному моему труду были те, кто находил себя среди проектируемых «говорящих голов» фильма. И наоборот. Недаром говорят, семейная, то же и клановая цензура – самая драконовская из всех изобретенных человечеством. Ей уступал даже главлит эпохи Павла Романова.

Первый же отпуск я провел на киностудии, в основном в монтажной, вместе с Трошкиным.

В следующий мой приезд в Москву из Стокгольма состоялся просмотр-приемка. На нее пришли члены художественного света Студии документальных фильмов, члены комиссии по литнаследству Симонова, его близкие, друзья, родные.

Поддержать коллегу подтянулись режиссеры-документалисты, положившие «животы своя» на прославление всякого рода трудовых свершений послевоенных десятилетий – целина, Братская ГЭС, Усть-Илимская ГЭС, космос, тюменская нефть…

В отличие от создателей игрового кино мужики эти, как они предпочитали себя называть, находились, по-видимому, в добрых и лишенных ревности отношениях друг с другом. Весьма легко и непринужденно они обменивались суждениями о жизни, прямо противоположными тем, которые пропагандировали в своих фильмах. К Трошкину, который ради «Симонова» отложил на время ленту о БАМе, о котором он поклялся «сказать всю правду», они относились с добродушной иронией и обзывали его правдолюбцем: мол, давай, давай, посмотрим, что от этого останется, когда заклацают главредовские ножницы.

Но, как говорится, никогда не спрашивай, по ком клацают эти ножницы… Они заклацали по «Симонову».

На дворе стоял сентябрь 1984 года. Со времени октябрьского пленума прошло двадцать лет. До марта и апреля 1985-го оставалось всего несколько месяцев.

Просматривая теперь заметки с того и последовавших за ним обсуждений, я ловлю себя на том, что ищу в них не столько оценки нашего с Трошкиным детища, сколько приметы того странного, межеумочного времени.

В тот первый вечер «симоноведы» указали нам на все имевшие место и воображаемые фактические ошибки. И как действительно было не блеснуть тем, для кого на топографической карте жизни и деятельности Симонова знакома была каждая кроха.

Была молчаливая или деликатно выражаемая ревность тех, кто в фильм не попал, и сдержанное одобрение тех, кто там себя увидел. Довольный фильмом, автором и собой боевой генерал в отставке, известный по произведениям и дневникам К. М. как «мой первый редактор», заявил от души и простосердечно, что вот надо бы только как-то Лазаря пристроить, в ответ на что прозвучало с достоинством, что в этом как раз нет никакой необходимости, а вот… имярек «многовато. Можно бы и поменьше».

Кате, которая упорно гнула свою линию о том, что все время надо помнить, о ком фильм, неожиданно эмоционально возразил один из коллег Трошкина, заявив, что для него в кадре, где Симонов внимает Ульянову, читающему «Слово о словах» Твардовского, «звучит» именно Симонов, а не Ульянов и даже не Твардовский, потому что редко можно увидеть, чтобы один поэт ТАК слушал другого поэта.

Итог подвела напомнившая мне героиню пьесы Радзинского «Снимается кино» миловидная, но деловитая представительница заказчика, то есть «Экрана» из лапинского Гостелерадио: