— Вежливо, нечего сказать! — ехидно повторил голосок.

Я вскрикнул от испуга и отпрянул в самый дальний угол комнаты.

— Да скажите же, ради Бога, — продолжал насвистывать узел, — что… что вам, собственно, здесь понадобилось? Мы… мы, кажется, даже не знакомы…

Что я мог ответить? Я рухнул в кресло и, выпучив глаза и разинув рот, стал ждать, чем все это разрешится.

— Хотя довольно странно, что вы не узнали меня, — снова пропищал узел, совершавший, как я теперь заметил, какие-то невообразимые эволюции на полу: он как будто натягивал на себя чулки. Впрочем, мне видна была только одна нога.

— Право, странно, что вы не узнаете меня! Помпей, живо подай сюда вторую ногу!

Негр подал узлу здоровенную пробковую ногу, уже обутую. Узел в мгновение ока привинтил ее на место и выпрямился, утвердившись на обеих конечностях.

— Да уж, кровавое было дельце, — продолжало это существо, словно разговаривая само с собой, — хотя, впрочем, нечего и надеяться отделаться царапинами, когда идешь против бугабу и кикапу. Помпей — руку!.. Томас, — на сей раз существо обращалось уже ко мне, — несомненно, лучший мастер по части пробковых ног, но если вам, любезный, понадобится рука, советую обратиться к Бишопу.

Помпей между тем привинтил руку на ее законное место.

— Горячее было дельце, ей-богу… Давай, накладывай плечи и грудь. Питт делает лучшие плечи, ну а за грудью вам все-таки придется обратиться к Дюкре.

— За грудью? — потрясенно переспросил я.

— Помпей, да когда же ты закончишь эту возню с париком? Скверная штука — расстаться с собственным скальпом; но какие восхитительные парики делает Делорм!

— Парики?

— Ну же, негр, пошевеливайся! Зубы!.. За хорошей челюстью лучше всего обращаться прямо к Пэрмли — дороговато обходится, но работа превосходная… Мне довелось проглотить с дюжину великолепных собственных зубов, когда здоровенный бугабу саданул меня прикладом… Да-да, ружейным прикладом!.. Ну а теперь глаз! Давай, Помпей, ввинчивай!.. У этих кикапу кулак всегда наготове, но доктор Уильямс ловок — вы и представить не можете, как хорошо я вижу глазами его изготовления!..

Только теперь до меня начало доходить, что передо мной не кто иной, как мой новый знакомый бригадный генерал Джон Смит. Манипуляции чернокожего слуги произвели в его внешности удивительные перемены. Лишь голос все еще сбивал меня с толку; однако и на эту загадку вскоре нашелся ответ.

— Помпей, черномазая скотина, — запищал и засвистел генерал, — ты, похоже, намерен оставить меня без неба!

Слуга, бормоча извинения, бросился к господину, открыл ему рот с ловкостью жокея, заглядывающего в зубы лошади, и с невероятной быстротой вложил туда какое-то таинственное приспособление. Теперь и в лице генерала произошла поразительная перемена. Когда он снова заговорил, голос его обрел ту же силу и мелодичность, которые так поразили меня при первом знакомстве.

— Дьвол бы побрал этих диких скотов! — произнес он таким ясным голосом, что я даже вздрогнул. — Дьявол бы их побрал! Они не только насквозь проткнули мне небо, но и позаботились о том, чтобы лишить вашего покорного слугу по меньшей мере семи девятых языка… Но, доложу я вам, в Америке нет мастера по этой части, который мог бы сравниться с Бонфанти. Смело берусь рекомендовать его вам (тут генерал слегка поклонился), и не без удовольствия.

Я вежливо поблагодарил его за любезность и распрощался, наконец-то получив разъяснение всех тайн, так долго мучивших меня. Теперь все стало очевидным. Бригадный генерал Джон А. Б. С. Смит был тем человеком, в котором не осталось ни одного живого места.

Был тихий и ясный вечер, когда я отправилась пройтись по улицам славного города Эйдина[173]. Толкотня и сутолока на улицах были ужасные. Мужчины переговаривались, женщины пронзительно вскрикивали, дети вопили, свиньи визжали, телеги скрипели, быки ревели, коровы мычали, лошади ржали, кошки мяукали, собаки танцевали. Да, танцевали! Возможно ли? Именно — танцевали!

Увы, подумала я, для меня дни танцев миновали!

Так бывает всегда. Целый сонм печальных воспоминаний пробуждается порой в душе гения и поэта, наделенного даром созерцания и постижения, в особенности гения, обреченного на беспрестанное, постоянное и, можно сказать, длительное — да, длительное и длящееся — горькое, мучительное, тревожащее, и да позволено мне будет сказать, весьма тревожащее воздействие светлого, божественного, небесного, возвышенного, возвышающего и очищающего влияния того, что по праву можно назвать самой завидной — нет, самой благотворно прекрасной, самой сладостно неземной и самой очаровательной (если мне простят столь неуместное слово) вещи в целом мире…

Прости, любезный читатель, я позволила себе увлечься. Повторяю: в такой душе столько воспоминаний способен пробудить даже пустяк! Собаки танцевали! А я — я не могла! Они резвились — а я плакала. Они прыгали — я горько рыдала. Волнующая картина! Читателю образованному она, несомненно, напомнит прелестные строки в начале третьего тома великолепного классического китайского романа «Чи Пу-ха».

В моих одиноких блужданиях по городу меня сопровождали два смиренных, но верных товарища. Это Диана, мой пудель, прелестнейшее из созданий, с клоком шерсти, свисающим на один глаз, и голубой лентой, повязанной вокруг шеи по последней собачьей моде. Она была не больше пяти дюймов ростом, но голова ее была несколько больше туловища, а хвост, отрубленный чрезвычайно коротко, придавал этому незаурядному животному вид оскорбленной невинности и делал Диану всеобщей любимицей.

А Помпей, мой чернокожий слуга! Милый Помпей! Как мне забыть тебя! Я шла, опираясь на его руку. Росту в нем было не больше трех футов (я люблю точность), возраст — семьдесят, а быть может, и все восемьдесят лет. Он был кривоног и тучен. Рот его, равно как и уши, никак нельзя было назвать маленькими. Однако зубы его походили на жемчуг, а выпуклые белки сверкали белизной. Одет он был с удивительной простотой. Весь его костюм состоял из шейного платка в девять дюймов шириной и почти нового суконного пальто, принадлежавшего прежде рослому и статному доктору Денеггрошу. Это было отличное пальто. Отменно скроенное. Превосходно сшитое. Помпей придерживал его обеими руками, чтобы его полы не замарались в грязи.

Наша компания состояла из трех персон, и с двумя из них читатель уже знаком. Третьим лицом здесь была я. Кто я? Синьора Психея Зенобия, а никакая не Сьюки Сноббс. Внешность у меня запоминающаяся и импонирующая. В тот памятный день на мне было малиновое атласное платье и небесно-голубая арабская мантилья. Платье мое было отделано зелеными аграфами[174] и семью изящными оборками из оранжевых аурикул[175]. Итак, нас было трое: я, Диана и Помпей. Говорят, что первоначально и фурий было всего три: Мельти, Нимми и Хетти — Размышление, Память и Пиликанье на скрипке[176].