Я был мальчишкой, мне еще не было одиннадцати лет, и у меня был друг, Хайнц Кернер, погибший в 1941 году. Его отец являлся советником Берлинского апелляционного суда. Этот юрист был глубоко верующим, практикующим евангельским христианином, честным, правдивым и порядочным, насколько я в то время мог об этом судить, и притом, как описывал мне его мой друг, ни в коем случае не националистом, но патриотом. Я уже говорил, что мы, мальчишки, знали, естественно, довольно точно ход Первой мировой войны, и прежде всего, «битву на Марне», судьбоносную битву для Германии. Так, мы знали о роковой ошибке кайзера и «младшего Мольтке», его начальника Генерального штаба, которые послали достойного сожаления подполковника Хенча[446] в армии правого крыла, наделив его полномочиями принять решение, нужно ли продолжать наступление на Париж, до которого было рукой подать, или же отступить из-за одного локального кризиса.

Тогда мой друг сказал мне, отец заявил ему, что если бы он знал о миссии подполковника Хенча и имел бы такую возможность, он бы его застрелил. Отец Кернера был глубоко верующим христианином, советником Берлинского апелляционного суда! Тогда меня это долго занимало оттого, что речь шла о точке зрения строгого и законопослушного юриста и верующего отца семейства. Убить невинного человека, с тем чтобы предотвратить потери для Отечества? Человека без вины, лишь по судьбоносному стечению обстоятельств виноватого? Кто этого не пережил, не сможет себе представить, насколько вездесущими были ощущения катастрофы 1918 года и безнадежности положения рейха, и эта атмосфера питала готовность согласиться на чрезвычайные меры и средства.

Вероятно, Иоахима фон Риббентропа можно упрекнуть в том, что после 1933 года он слишком мало обращал внимания на внутриполитические события в Германии. Мать однажды сказала мне, что после формирования правительства Гитлера, в приходе к власти которого он, как мы видели, принимал участие, у отца внезапно, вероятно, ввиду каких-то незаконных дел, возникли сомнения в правильности его действий. Однако в конечном итоге он всегда думал в категориях внешней политики. Ему было абсолютно ясно, что в угрожаемом стесненном положении рейха «перемена лошадей на переправе», иными словами, «смещение» Гитлера, было исключено; в его глазах, оно (смещение) рано или поздно привело бы к большевизации Центральной Европы, не говоря уже о том, что Гитлера пришлось бы свергнуть вопреки тогдашнему мнению народа. Ничего не оставалось, как преодолеть зону риска вместе с Гитлером и его режимом, обо всем остальном следовало позаботиться позже! Во время войны вынужденная позиция отца проявилась еще ярче. Устранение Гитлера в его глазах означало фиксацию поражения в форме «безоговорочной капитуляции», которую требовали Рузвельт и Черчилль, и вторжение Советов в Центральную Европу. Кто сегодня может представить себе, в каком безвыходном вынужденном положении находились многие порядочные немцы в то время: родная страна вела борьбу не на жизнь, а на смерть, ведомая диктатором и его режимом, который казался им неприемлемым?

Мой отец был «человеком со стороны», как это сегодня называется, когда, чтобы войти в политику, не нужно «мыкаться», вскарабкиваясь наверх по партийной иерархии. Как «человек со стороны» он не был закален и ожесточен во внутрипартийной борьбе за влияние и власть. Возникающие при этом ссоры, интриги, борьба направлений и образование фракций были ему незнакомы. У него отсутствовала возможность узнать людей, бывших в подчинении Гитлера, но имевших на него влияние, изучить их характеры и оценить их важность. Люди, с которыми он должен был сотрудничать в верхах режима, были ему чужды как по происхождению, так и по менталитету. Он снискал благоволение «фюрера», спустившись «сверху», и многие завидовали его позиции и влиянию. Честолюбие Геббельса само нацеливалось, как тогда говорили, на пост министра иностранных дел. В 1933 году он с немецкой делегацией ездил в Лигу Наций в Женеву и рассчитывал, быть может, в определенной степени обнадеженный Гитлером, на назначение в соответствующий момент. К миру в лице Гитлера и руководства партии, с которым отец соприкоснулся, придя в политику, у него не было доступа.

Желающий заняться политикой, должен иметь «влияние». В демократии действующие лица поначалу зависят от избирателя. Но более важным является делегат от низовой ячейки, который должен проголосовать на партийных съездах и тем самым определить действующих лиц. В диктатуре все замыкается на диктаторе, в особенности, если речь идет о таком маниакально властолюбивом самодержце, как Гитлер. Поэтому тот, кто в условиях диктатуры хочет иметь влияние, должен приобрести доступ к ушам диктатора, иначе ему не представится ни единой возможности осуществить свои политические замыслы. Все его поведение должно быть подчинено этой цели или ему следует распрощаться с политикой — в этом отношении отцу также пришлось воздать должное духу времени. К этому присоединяется еще одно обстоятельство, связанное с данным кругом проблем. Отец добивался у Гитлера модификации так называемой мировоззренческой стороны национал-социализма. Как-то раз он сказал мне: «С кем я, собственно, должен говорить за границей о внешнеполитических вопросах? Все принимаемые в соображение зарубежные партнеры по переговорам относятся к каким-нибудь группам, которым мы наступаем на ноги». Логично, что министр иностранных дел хочет проводить свою политику, по возможности не испытывая гнета идеологических ограничений. Здесь отцу не оставалось ничего другого, кроме как показать «открытый фланг», то есть подвергнуться упрекам, что он-де «предает национал-социалистическое мировоззрение» — сплетни, распространявшиеся тогда о нем, среди прочего, как о выразителе прорусской политики. Не только еврейский вопрос представлял собой тяжкое бремя для немецкой внешней политики. Отец говорил еще об одной «(великой) державе», вставшей на сторону противников Германии, ведь к «мировоззренческим» противникам относились социалисты, либералы, капиталисты, масоны, монархисты, определенные расы, представители определенных направлений в искусстве, не в последнюю очередь, церкви, Ротари-клубы и еще много кто. Все они умножали ряды врагов рейха в его и так уже отчаянно изолированной позиции!

Большевизм сознательно делал ставку, там, где это было полезно, на интернациональность «пролетариата», представляя тем самым принцип, который мог создать ему сторонников в соответствующих классах по всему миру. Проводя классическую великодержавную политику, Сталин нашел себе за этим принципом очень удобное прикрытие. Национал-социалистическая расовая теория ставила немецкую внешнюю политику, в первую очередь благодаря базисной ценностной компоненте, перед большими проблемами, подходя для серьезного сужения внешнеполитической свободы действий рейха.

В такой же степени идеология свободы, благосостояния и антиколониализма, пропагандировавшаяся Рузвельтом в американской миссионерской позе, могла быть уверена в широком международном резонансе, прежде всего, конечно, в третьем мире, но также и в либеральных, социалистических и интеллектуальных кругах Европы. Отец, однако, в качестве министра иностранных дел не мог выбирать себе партнеров для переговоров за границей согласно национал-социалистическим принципам. Этот открытый фланг, без сомнения, все время подвергался атакам, особенно тогда, когда военное положение ухудшилось, и Гитлер все больше ставил теперь на мировоззренческие мотивы своей русской войны.