Перечень приказов и повелений был долгим, и Го-Сиракава вздохнул с тяжестью на сердце:

— Умеют же боги показать нам наши же немощи! Только утром я с гордостью размышляло своем могуществе, а теперь… еще один мой дворец сожжен, сторонники перебиты, а сам я снова сижу взаперти.

Многие из стоявших в пустом зале Годзё невольно прослезились, когда Го-Сиракава составлял указ, называя Ёритомо изменником. Он хотел отправить другого гонца с тайным посланием к сегуну Камакуры — заверить, что грамота писана под давлением, но всякого, кто покидал Годзё, самураи Ёсинаки обыскивали, а потайных ходов здесь не было. Так, посланец отбыл с новым указом, а Го-Сиракава затворился от мира — ждать, что принесет ему судьба.

Минул еще один месяц, и пришел другой год, третий по счету эпохи Дзюэй. Обосновавшиеся в Ясиме Тайра не могли отметить его так, как полагалось при дворе. Пришлось позабыть о пирах, о Поклонении четырем сторонам света[74]. Даже музыканты из близлежащих деревень побоялись прийти в лагерь Тайра — но слухам, встреча с ними сулила несчастье. Воистину печальное получилось празднество в резиденции императора — грубой рыбацкой избе, которую расширили с помощью шатров и наспех пристроенных комнат.

Нии-но-Ама сильнее запахнулась в одеяние, спасаясь от лютого морского ветра, поддувавшего из-под ставен. Тростник и прибой, шелестя и шурша, будто звали ее: «Вернись, Токико, вернись к нам».

Внезапно взрыв хохота в другом углу комнаты прервал ее раздумья. Мунэмори, выпивший немало праздничного саке, потчевал всех, кто его слушал, крохами радостных вестей из столицы.

— …значит, государь-инок опять ушел в затворничество! Поделом старому кознедею. А Ёсинака, этот грубый варвар, имел дерзость писать мне «давайте сплотим силы против Ёритомо»! Как будто мы, Тайра, согласимся на такое бесчестье!

«А ведь ты почти принял его предложение, — усмехнулась в душе Нии-но-Ама. — Благо, твои полководцы настояли, чтобы Ёсинака явился к нам и присягнул Антоку на верность. Тот, разумеется, отказался».

— А битвы при Мурояме и Мидзусиме? Как мы гнали Минамото назад, до самого Хэйан-Кё! Сколько их полегло — многие сотни, не меньше!

«И почти столько же с нашей стороны, — подумала Нии-но-Ама. — Только нам это обойдется дороже. Вдобавок ни ты, ни Корэмори не желаете идти в бой — то-то пищи молве о воеводах, что отсиживаются в обозе!»

— Наши крепости в Ити-но-тани и Икута-но-мори почти достроены. Скоро мы снова поплывем к Фукухаре и окажемся на расстоянии удара от столицы. Пусть Минамото грызутся между собой. Нам же, Тайра, Новый год не сулит ничего, кроме победы.

«Наш мир раскололся натрое, — размышляла Нии-но-Ама. — Запад, может, и в нашей власти, но столица принадлежит Ёсина-ке, а восток — Ёритомо».

Ей, долгие годы проведшей среди смертных, было слишком хорошо известно, как порой гибельны гордыня и самоуверенность. В эти же тяжкие дни на пороге конца, когда удача оставила Тайра, менее всего подобало предаваться честолюбивым мечтам. Однако Мунэмори даже слушать ее не желал, и она не захотела попусту тратить слова.

Нии-но-Ама взглянула на дочь. Долгие месяцы скитаний состарили и изнурили ее. Кэнрэймон-ин сидела в углу с маленьким опальным государем, уча его игре на кото. Она клала пальцы на струны и показывала, как извлекать ту или иную ноту. Потом она попыталась подпеть игре и завела саибара о красоте Хэйан-Кё, но через несколько тактов расплакалась и не смогла продолжать.

Антоку обнял ее за шею.

— Все будет хорошо, мама-тян. Дядя Мунэмори так говорит. Нии-но-Ама прислонилась к хлипкой бамбуковой ширме, что едва сдерживала напор ледяного морского ветра.

— Вернись, Токико, — прошептал тростник. — Вернись в море.

— Не сейчас, — прошептала она в ответ. — Не сейчас.

У Го-Сиракавы Новый год прошел так же безрадостно. Как он узнал, маленький император Го-Тоба спасся, хотя и содержался в плену где-то в городе. Его самого снова перевезли — на сей раз в усадьбу Рокудзё, под строгий надзор людей Ёсинаки. Все новогодние церемонии были отменены. Не было ни похлебки из Семи счастливых трав[75], ни праздничного вина, приготовленного девами Лекарской палаты, ни парада Зеленых коней[76], ни состязания лучников, ни вечера стихосложения с танцами, ни чествования дня Крысы[77]. По видению Го-Сиракавы, конец мира уже наступил и недолог был час, когда Син-ин со своей ордой демонов восстанет из тысячи адов безвозвратных, чтобы его наводнить.

Но вот в полдень двенадцатого дня первой луны в писчий покой Го-Сиракавы, где он в десятый раз переписывал Лотосовую сутру, вбежали гонцы.

— Повелитель! Во двор явился Ёсинака! Он хочет тотчас с вами переговорить!

Кисть Го-Сиракавы дрогнула.

— Что ему нужно на этот раз?

— Не знаю, владыка, только он вне себя. От страха же или от гнева — мне неведомо.

— Что ж, выбор невелик… — Го-Сиракава отложил кисть и направился в парадный зал, указывая слугам, что позволит Ёси-наке говорить с ним с веранды. В звании его повысили, но права находиться в государевом присутствии еще не дали, о чем Го-Сиракава был рад напомнить. Он стал ждать за бамбуковой ставней и вскоре ощутил в воздухе запах железа, пота и конского мыла, услышал, как кто-то грузно осел с другой стороны.

— Ёсинака-сан. Что так гнетет тебя? Отчего решил прервать мое уединение?