— Да, знаю, знаю.

— Тогда, естественно, я говорю какую-нибудь глупость, например: «Я вот подумала, что, может быть, ты хочешь чаю?» Обычно он отвечает, что нет, не хочет, конечно, очень вежливо, и вот я снова ухожу к себе. Теперь он начал учиться делать себе чай и кофе. И даже начал сам готовить себе еду.

— Он сам берется за чайники, кастрюли и все такое прочее?

— Да. Я просто цепенею. Я вынуждена с кухни уходить, он прекрасно понимает, что я при этом чувствую, и он мне говорит: «Мама, нет нужды беспокоиться, не бойся, я не обожгусь».

— Да, Молли, не знаю, что и сказать.

(Здесь обычно они обе замолкали, потому что было нечто такое, о чем они боялись заговорить.)

Потом Молли продолжала дальше:

— А люди, люди ко мне подходят, ох, знаешь, такие из себя все милые и добрые, ты понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

— «Ваш бедный сын, несчастный Томми…» Я всегда знала, в каком мире мы живем, но теперь я это вижу с какой-то особой ясностью.

Анна это понимала хорошо, потому что их общие друзья и знакомые использовали ее в качестве мишени для реплик, на поверхности — добросердечных, но таящих в себе злорадство, тех реплик, которые они предпочли бы направить на саму Молли. «Конечно, очень жаль, что Молли тогда уехала, оставив мальчика на целый год». — «Не думаю, что эти вещи связаны друг с другом. Помимо всего прочего, она тогда уехала, только предварительно все тщательно продумав и взвесив». Или: «Конечно, они же развелись, их брак распался. Наверное, на Томми это повлияло больше, чем все мы могли предположить». «Ах да, конечно, разумеется, — им отвечала Анна, улыбаясь. — Вот и у меня — такая же история. Мой брак распался. Я так надеюсь, что моя Дженет не закончит тем же». И все равно, пока Анна защищала Молли, да и саму себя, оставалось что-то еще, что-то недосказанное, причина хорошо знакомой им обеим паники, нечто такое, что они боялись произнести вслух.

Это выражалось хотя бы в том простом факте, что не прошло ведь еще и полугода с тех пор, как она, Анна, звонила Молли домой, чтобы с ней просто поболтать, просила Молли передать что-нибудь Томми; частенько забегала к Молли и, бывало, заглядывала и к Томми поболтать; ходила к Молли на вечеринки, где Томми тоже был среди гостей; участвовала в жизни Молли, и в ее личной жизни, в том числе, все знала об отношениях подруги с мужчинами, о ее потребности в замужестве и о неудачах, которые она терпела на этом фронте, — а теперь все это, весь этот долгий, постепенный рост близости, весь этот путь длиною в год был перечеркнут, уничтожен. Теперь Анна звонила Молли только по самым что ни на есть практическим вопросам, потому что, даже если бы телефон не находился так близко к двери Томми, он ведь все равно развил в себе способность интуитивно знать, что люди говорят, он слышал это каким-то новым шестым чувством. Например, однажды позвонил Ричард, который все еще агрессивно обвинял во всем их обеих, и сказал:

— Ответь мне только «да» или «нет», мне больше ничего не нужно от тебя: я хотел бы отправить Томми отдохнуть, вместе с профессиональной сиделкой для слепых. Он поедет?

И, не успела Молли вымолвить хоть слово, Томми крикнул из своей комнаты:

— Скажи отцу, что у меня все хорошо. Скажи ему спасибо и передай, что завтра я сам позвоню ему.

Больше Анна никогда не навещала Молли легко и запросто, как раньше, не забегала к ней на вечерок, не заходила на минутку, просто так, когда оказывалась рядом с ее домом. Теперь она заранее, по телефону, предупреждала о своем визите, придя, звонила в дверь и слышала, как звук звонка вибрирует на верхнем этаже; при этом она была уверена, что Томми уже знает, кто к ним пришел. Открывалась дверь, за ней стояла Молли со знающей, болезненной, но все еще, хоть и наигранно, веселой улыбкой на лице. Они тут же шли на кухню, говорили о чем-нибудь нейтральном, ни на минуту не забывая о Томми за стеной. Они заваривали чай или варили кофе, и предлагали чашечку и Томми. Он всегда отказывался. Потом две женщины поднимались в ту комнату, которая раньше была спальней Молли, а теперь стала и спальней, и гостиной одновременно. И там они сидели, помимо своей воли непрестанно думая о мальчике-калеке, который находился прямо под ними и который теперь стал центром дома, в нем господствовал, который в каждое мгновение точно знал, что в этом доме происходит. Слепое, но всезнающее и вездесущее присутствие. Сначала Молли по привычке начинала болтать, делиться с Анной новостями и сплетнями из театральной жизни. Потом она вдруг замолкала, рот искривлялся в тревожной гримасе, глаза краснели от постоянно сдерживаемых слез. У нее теперь была такая «склонность»: внезапно и безо всяких предупреждении разрыдаться — на полуслове, в середине фразы, — расплакаться беспомощно и истерично, и тут же слезы подавить. Ее жизнь переменилась полностью. Она ходила в театр на работу, ходила в магазины за самым необходимым и возвращалась к себе домой, где в одиночестве сидела на кухне или в своей спальне-гостиной.

— А ты что, не видишься ни с кем? — спрашивала Анна.

— Томми меня спросил об этом. На прошлой неделе он сказал: «Я не хочу, чтобы ты прекратила, мама, всякое общение, и все из-за меня. Почему ты не приводишь своих друзей домой?» Ну, и я решила его послушаться. И вот, я пригласила к себе домой того продюсера, ты знаешь, ну помнишь, того, который хотел на мне жениться. Дика. Помнишь? Знаешь, он очень меня поддерживал и утешал в этой истории с Томми, — я хочу сказать, что он действительно был очень мил, по-доброму и с пониманием со мной общался, без всяких там подвохов и желчных намеков. И вот мы с ним сидели здесь, вот в этой комнате, немного выпивали, виски. И впервые я подумала, что я, пожалуй, совсем не против, — Дик добрый, добрый и хороший по-настоящему, и я сегодня вполне готова прислониться к доброму и сильному плечу. И я уже почти зажгла зеленый свет, когда вдруг поняла — я не смогу его поцеловать даже поцелуем родной сестры, почти бесплотно, без того чтоб Томми тут же об этом не узнал. Хотя, конечно, Томми никогда не стал бы возражать, ведь правда? И очень вероятно, что утром он сказал бы: «Мама, вечер получился у тебя вчера хороший? Я очень рад».

Анна подавила в себе импульс сказать: «Ну, ты преувеличиваешь». Потому что Молли не преувеличивала, и Анна, общаясь со своей подругой, не могла себе позволить привирать.

— И знаешь, Анна, когда я смотрю на Томми с этой его жуткой черной штукой на глазах — понимаешь, такой он чистый весь и аккуратный, и этот его рот — ты знаешь его рот, категоричный, догматичный… Я, бывает, внезапно так сильно раздражаюсь…

— Да. Могу тебя понять.

— Но разве это не ужасно? Я раздражаюсь физически. Эти медленные, продуманные движения, ну, ты знаешь.

— Да.

— Потому что все дело в том, что он такой же, как и раньше, но только — теперь все узаконенно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да.

— Я готова заверещать от раздражения. И вот ведь, я вынуждена уходить из его комнаты, потому что я прекрасно знаю, что он знает о моих чувствах и…