И она вслушивалась в себя и всматривалась в даль, как в колодцы. Но не было ответа ниоткуда.

– Понимаешь, Катя?

– Понимаю, Лео. Понимаю. Конечно, понимаю. Опусти меня, пожалуйста, на пол – пора готовить ужин.

– Ужин – это хорошее дело, – поставил он её на ноги.

– Разумеется. Словами, даже самыми прекрасными и правильными на земле, сыт не будешь.

Она отошла к печи, а он остался у окна.

И долго не оборачивался к ней, потому что ему не хотелось открывать глаза.

Однажды в июньские дни, и жаркие, и дождливые, называемые урожайными, хлебородными, потому что благодаря обилию влаги и солнца огороды, сады и поля благоухали, обещали щедрый урожай, жизнь Леонардо и Екатерины переворотилась.

Они много позже оба, но порознь, поняли, что произошло, возможно, не столько нечто чудесное, чудодейственное, невообразимое даже, что думалось ими поначалу, а изменения последовали одно за другим каким-то естественным ходом жизни.

И сотворилось именно то, к чему каждый уже был готов душой и сердцем и к чему, и неосознанно, и осознанно, и как угодно ещё, каждый продвигался из года в год и шаг за шагом. Только нужно было совершить, может быть, один ещё шаг, может быть, два или три с четвертью, чтобы получилось так, как хотелось, как мыслилось, как мечталось в годах.

В тот памятный для обоих день, а точнее, вечер, Леонардо пришёл из института сияющим самой благостной, самой ребяческой улыбкой, таким, каким уже давно Екатерина не видела его. Он здорово запыхался – по всей видимости, спешил, а может, и бежал даже. С порога начал торопливо, взахлёб говорить, но до того путанно, что Екатерина не тотчас поняла его. Думала – снова выпивший, и хотела было уже поругать его. Слово за словом, в конце концов, выяснилось, что его научный руководитель профессор Большаков формирует делегацию учёных-гуманитариев, а также работников культуры на международную конференцию в одну из европейских стран капиталистического лагеря, которая состоится в конце августа, и предложил Леонардо выступить там с докладом.

– Я! Поеду! В Европу! – шепотками возгласил брызжущий восторгами Леонардо. – Неужели к самой её величеству Европе на аудиенцию явлюсь? О, слава, слава Хрущёву! Ему, сермяжному мужику, залезшему свиным рылом в калашный ряд, хочется пощеголять перед мировым сообществом своей демократичностью и открытостью, а мне, как говорят у нас, рафинированному эстету, хочется всего-то праздника, как Новый год, для души. Мои и его интересы невероятным образом сошлись. Не буду, Катя, скрывать: я уже отчаялся в этом заскорузлом колхозном раю, и если мне сейчас кто-нибудь скажет: «Ты не поедешь, тебя заменили на другого счастливца», – я тотчас же умру от разрыва сердца. Катя, любовь моя, – подхватил он её на руки и стал кружить по комнате, – наконец-то, я увижу мир моих грёз. Тебе достаточно картины из окна… вот, смотри, смотри в него!.. а мне… а мне – подать весь мир к моим ногам! Наконец-то, вживе я прикоснусь к великой культуре человечества. Наконец-то, я увижу людей, которые создают и сберегают нашу всеобщую культуру веков и тысячелетий. Всё: у меня больше нет слов! Я могу умереть даже от восторгов, от высоты моих чувств, – полопаются, точно воздушные шары в стратосфере, сосуды. Ты, чую, сварила щи? – зачем-то продекламировал он слово «щи». – О’кей! Корми, любимая, скорее корми, чтобы я вернулся с высот моего духа – из стратосферы – на грешную нашу землю!

Весь вечер, до самой зари, так и не уснув до ухода на работу, они о том только и говорили – «Европа», «О Европа!», «культура», «шедевры», «а гении человечества!», «мегаполисы», «автобаны»; и много других интересных слов вспыхивало в их разговоре, очаровывая, маня дальше.

Отыскался хотя и довоенный, но большой географический атлас, обнаружились на полках и в кладовой какие-то справочники и энциклопедии – целая горка. Попеременке тыкали пальцами по атласу, отыскивая не виданные ими страны, города, реки, нетерпеливо шуршали страницами, наперебой друг друга вычитывая различные сведения. Екатерина радовалась радостью Леонардо, но с деревенской основательностью и приглядчивостью подумывала: «Что ж, пусть протряхнётся мой рафинированный эстет. И с новыми силами аккурат подъедет к сбору картошки и морковки».

Следующим вечером Леонардо пришёл из институт снова сияющим и вдохновлённым. Уже не с порога, а от самой калитки, когда в распахнутое окно увидел хлопотавшую на кухне Екатерину, сообщил, почти что пропев серенадой:

– Катя, Катя, Большаков сказал, что подыскивает и библиотекарей в делегацию, и я ему порекомендовал тебя. Ликуй! Ты, будучи работником культуры, тоже можешь, как и я, уехать. Уехать в Европу! Понимаешь, в Ев-ро-о-о-пу-у-у-у?!

– Уехать? – поморщилась и насторожилась Екатерина.

Леонардо помотал головой, будто очнулся и сбрасывал останки сна:

– Бр-р-р! Я хотел сказать поехать. Ну, конечно: поехать, съездить! Фу-у, чего я в самом деле? Хм, странная оговорка. Ну да ладно! Короче – прошвырнуться по Европе!

Екатерина на секундочку задумалась: она передовик библиотечного дела, её хвалят на районном и даже городском уровнях, писали о ней и в областной «Восточно-Сибирской правде»; она частенько выступает на методических семинарах, об её опыте оранизации работы читального зала поговаривают специалисты, – что ж, насмешливо-хитро прищурилась она на уже светящегося и даже сверкающего ослепительным неземным светом и огнём Леонардо, почему бы, собственно, не съездить, если предложат, если глянется высокому областному начальству?

– Но будем серьёзны, – продолжал Леонардо, которого несколько озадачило, что Екатерина не сказала ни да ни нет, а очевидно иронически на него поглядывает, – знаешь, у Большакова связи – ой-е-ёй какие! Он поспособствует, чтобы твою кандидатуру утвердили в обкоме партии. Он, мерзкий сластолюбец, видать, родной братец Фёдора Павловича Карамазова, спросил у меня: «А она хорошенькая?» Я ему ответил: «Она богиня, маэстро!» «О-о! Немедленно пригласи её на смотрины. Уже сгораю от нетерпения!» И этак плотоядно облизнулся. Я взял его за грудки, за лацканы пиджака, ну, так, двумя пальцами, как в комедиях, будто брезгую, и торжественно сообщил: «Она жена моя, коллега. Осторожнее на вираже!» «О, досточтимый сеньор Лео Одиноцци! – воскликнул он и даже расшаркался с поклонами, как, помнишь, в той юморной оперетте, которую мы смотрели в музкомедии. – Я думаю, – с комичной напыщенностью говорил Большаков, – исключительно (поднял он указательный палец кверху) о государственных интересах: мы должны представить наш доблестный Союз и наше родное Приангарье лучшими образчиками человеческой породы. Обоего пола! Кстати, я и ты тоже образчики. Ещё те! – плутовски подмигнул он. – А то, понимаешь ли, приходят разведсведения, там думают, что мы тут шерстью поросли, с медведями братаемся в кабацком угаре на городских улицах, испражняемся где попало, ну и всё такое в этом роде. Итак, веди свою красавицу ко мне. Завтра же! С утречка, пока на её личике блистает зорька ясная!» «Слушаюсь, шеф!» – ответил я.