Через час Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними, а Бредшо остался – видите ли, простыл.

* * *

А в это время, через день после смерти экзарха, близ араванова лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения просяные пироги, квадратные как земля, и рисовые пироги, круглые, как небо. Чиновники раздавали для того же казенных свиней. Свиней делили поровну, но не между людьми, а между общинными полями, и Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось.

Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал: такого законы не допускали. По закону немощный человек должен либо сдать землю общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать. «Хармаршаг», сын тысячи отцов: когда-то так называли государя, а теперь так любили называться зажиточные крестьяне.

Приемным сыном Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин.

В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником и пятью товарищами явился во двор к Тушу Большому Кувшину.

Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший сын батрачили в навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный запах рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов, круглых, как небо. В свинарник загоняли новую, казенную свинью, и хозяйская баба, налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев.

– Однако, Большой Кувшин, – сказал Малый Кувшин, – а задняя нога-то – моя.

Большой Кувшин воткнул вилы в землю и вышел из навозной кучи. Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом он понимал: сегодня Малый Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: «И поле тоже мое».

– Да, – сказал Большой Кувшин, – а, может, тебя еще и пирогом квадратным, как земля, угостить?

– Сделай милость, – сказал Малый Кувшин.

– А ну проваливай, – сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы.

Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал:

– Где же сыновняя почтительность? Нет, я так скажу: не нужен мне такой сын, и землю пусть вернет!

А за землю, к слову сказать, было давно уплачено.

– Я те скажу! – отвечал Большой Кувшин. – Я скажу, что ты государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню!

– Сделай милость, – сказал Малый Кувшин, – лазутчики нынче в цене, по твоему «скажу» араван мне даст чин и парчовую куртку.

Тут заговорил чиновник, господин Шуш:

– Видишь, Большой Кувшин, какое дело, – сказал он. – Когда в ойкумене все тихо, богачи разоряют бедных людей, и казна терпит ущерб. Когда казна терпит ущерб, государство хиреет и начинаются беспорядки. А когда начинаются беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое.

Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела с ведром помоев, а сам хозяин, Большой Кувшин, стоял у навозной кучи и шевелил босыми пальцами.

– Так что, – сказал чиновник, – раньше надо было быть на стороне богача, а теперь – на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл.

Тут баба завизжала и опрокинула ведро с помоями, так что брызги полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын вцепился своими навозными пальцами ему в ворот и закричал:

– Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, – все криво растешь.

Господин Шуш обиделся и отправился в ставку аравана Баршарга вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали мирскую сходку. Люди ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по домам, и только подхалимы их распускали слухи: заложные покойники, мол, вредят урожаю.

Араван Баршарг прискакал на сходку с двумя сотнями варваров.

– Сколько в деревне земли? – спросил Баршарг.

– Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести – государственных.

Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли, потому что каждый государственный шурр был в три раза больше общинного, а государева гиря – на треть тяжелее.

– Так какого ж беса вы скандалите из-за ошметков? – сказал араван Баршарг, – пусть общинные земли останутся за владельцами, а государственные раздайте тому, кто хочет.

И уехал.

А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог, и круглый пирог, упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал:

– И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет!

Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козий-Гребень, где были схоронены мешки с солью, – он договорился с чиновником, что тот, по военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше.

* * *

В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом, о четырех золотых углах, о пятистах золотых колышках, разбирал донесения и ответы на свои письма.

Настоятель храма Шакуника и наместник ответили вместе. Они были согласны с предложением о пятерых опекунах малолетнего сына Харсомы, но предлагали еще и учредить совет опекунов из ста наиболее уважаемых лиц.

«Наиболее уважаемых лиц» провинции предполагалось определять так: это были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или иным имуществом, приносившим в год не менее четырехсот ишевиков. Манифест государыни Касии уже загодя объявлял их врагами государства и кротами, роющими дыры в общем имуществе. Вследствие этого новая власть могла рассчитывать на их преданность.

Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог: у входа развевалось оранжевое знамя с изображением белого кречета, с севера на юг и с запада на восток тянулись безукоризненные ряды палаток, ровные, словно кусты винограда в огороженном винограднике. А войска все подходили и подходили.

Астадан удивился:

– Зачем им этот дурацкий совет?

– Они думают, – пояснил отец, – что я легко могу отдать приказ зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью войска забрать власть у сотни «уважаемых лиц».

Сын аравана Баршарга очень удивился:

– Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились с тремястами чиновниками с помощью тридцати воинов. Неужели десять тысяч наших всадников не совладает с их глупым советом?

– Помолчи, маленький волчонок, – сказал араван сыну, – я не собираюсь обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками.

И Бариша, секретарь покойного экзарха, написал сто писем ста уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом.

Зрачки от горя по смерти Харсомы у него были квадратные, и Бариша думал: «Все в мире обречено на страдание, и государство обречено на страдание. Лучше уж ему страдать от насилия богатых, чем от насилия бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба, и как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?»

* * *

Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры.