Тинрайт ничуть не боялся новой встречи со свирепым стражником, ибо не сомневался, что минуты его жизни сочтены. Вызов к Хендону Толли последовал вскоре после безумной сцены в саду, когда поэт целовал руки Элан М'Кори и клялся ей в любви. Это не могло быть простым совпадением. До этого случая Толли обращал на Тинрайта не больше внимания, чем на одну из собак, просивших подачки у стола.

«Он решил от меня избавиться».

Эта мысль вызвала у поэта новый приступ дрожи в коленях, столь сильный, что он едва устоял на ногах и вынужден был схватиться за стену. Желание повернуться и броситься наутек казалось почти неодолимым.

«Может быть, мои страхи напрасны, — попытался успокоить себя поэт. — А бегство равносильно признанию вины».

Приказ явиться к Хендону Толли Тинрайт получил сегодня утром. Записку доставил один из пажей Хавмора. Поэту сразу показалось, что мальчишка смотрит на него как-то странно. Он прочитал записку и понял почему.

«Мэттиасу Тинрайту приказано явиться в тронный зал после утренней молитвы».

Приказ был подписан одной-единственной буквой «Т» вместо «Толли» и запечатан гербовой печатью Саммерфильда с изображением дикого вепря и скрещенных копий. Как только за пажом закрылась дверь, поэт обессиленно рухнул на стул и вытер со лба холодную испарину.

А теперь он брел по коридору, провожаемый неприязненными взглядами конопатого стражника и его приятеля. Узнав о его смерти, эти двое наверняка разразятся довольным хохотом. Да разве хоть одна живая душа на всем белом свете пожалеет о нем? Может, лишь несчастная, загнанная в угол Элан станет еще печальнее, да старик Пазл украдкой смахнет пару слезинок. Прискорбная участь для того, кто стремился к великим свершениям…

«Увы, ничего великого я не совершил, — со вздохом признался себе поэт. — Говоря откровенно (а сейчас, стоя на пороге могилы, можно позволить себе роскошь быть откровенным), я даже не пытался. Я полагал, что должность придворного поэта даст мне возможность прославиться, однако мои упования оказались тщетны. Несколько строф о Зории, которые я написал для принцессы Бриони, могли бы вырасти в настоящий шедевр, если бы я постарался. Но после исчезновения принцессы работа над поэмой утратила для меня смысл. А чем еще я могу гордиться? Все, что я создал, — куплеты для Пазла, глупые песенки и идиотские прибаутки. Пышные вирши по заказу знатных господ, желающих щегольнуть красноречием перед своими возлюбленными. Все это ерунда, не стоит выеденного яйца. Я даром растратил свою жизнь и талант. Если этот пресловутый талант у меня когда-нибудь был».

Ледяной ветер, гулявший по замку, пробирал до костей. Этот сквозняк в соединении со страхом стал причиной того, что Мэтт ощутил весьма настоятельное желание опорожнить мочевой пузырь.

«О, какое жалкое создание — человек! — сокрушенно вздохнул Тинрайт. — Даже на пороге небытия, когда разум поглощен высокими материями, бренному телу необходим нужник».

Дверь тронного зала резко открылась.

— Поэт уже прибыл? — осведомился появившийся на пороге дюжий стражник. — А, это вы. Давайте, заходите поскорее.

В тронном зале, как всегда, было полно народу. Полсотни королевских гвардейцев в полном вооружении, в плащах с гербом Эддонов — волк и звезды — стояли в карауле вдоль стен. Многочисленные телохранители Хендона Толли прогуливались по залу, смешавшись с толпой. От придворных, аристократов и богатых купцов их было легко отличить по непроницаемым лицам и манере не смотреть на собеседника, беспрестанно обшаривая комнату глазами. Все прочие были увлечены разговорами и последними сплетнями. Почти никто не удостоил взглядом Тинрайта, прошедшего через зал в сопровождении стражника. У придворных и без него хватало забот: надо было держать ухо востро, дабы не упустить собственной выгоды, прибрать к рукам оставшиеся без хозяев владения и занять тепленькое местечко. Подобных случаев в последнее время подворачивалось немало, и вчерашний выскочка, никому не известный и безродный, мог проснуться богатым и знатным.

Впрочем, двор испокон веков был ристалищем, где сражались тщеславие и амбиции. Однако же с приходом нового правителя произошли несомненные перемены. При короле Олине здесь царили спокойствие и благочинность; по крайней мере, так рассказывали Тинрайту, во времена Олина ни разу не переступавшему порога внутреннего двора. Во время короткого регентства Баррика и Бриони приемы в тронном зале были уже не такими торжественными, однако разговоры по-прежнему велись в полный голос. Ныне вельможи усвоили привычку изъясняться шепотом. Проходя сквозь толпу в зале, поспешно расступавшуюся перед стражником, Тинрайт слышал лишь шарканье ног да приглушенное бормотание. Закрыв глаза, он мог бы вообразить, что находится не в тронном зале, а на голубятне.

«А еще этот звук похож на шорох опавших листьев, — подумал Мэтт, и сердце его тоскливо сжалось. — Милосердные боги, неужели меня убьют? Неужели я больше никогда не увижу ни деревьев, ни листьев, ни травы?»

В детстве мать часто повторяла ему, что во время тяжких испытаний утешение и поддержку надо искать в молитве. Тинрайт попытался последовать ее совету и зашептал одними губами: «О Зосим, самый снисходительный из богов, услышь меня! Спаси меня от ужасной безвременной смерти, и тогда… я построю тебе храм. Когда у меня будут деньги, конечно». Поэт сознавал, что такое обещание звучит неубедительно. Но какими еще посулами можно завоевать расположение покровителя поэтов и пьяниц?

«Я вылью на твой алтарь бутылку лучшего ксандианского вина! — нашелся Мэтт. — Только не позволяй Хендону Толли меня убить!»

Кроме как на богов, Тинрайту не на что было уповать, однако Зосим был известен своим взбалмошным и переменчивым нравом. По причинам, понятным лишь ему самому, он вполне мог пренебречь просьбой.

«Зория, благословенная дева, если ты питаешь жалость к несчастным, которые натворили много глупостей, но никому не принесли вреда, пожалей и меня! — забормотал поэт, едва сдерживая слезы. — Обещаю тебе, я исправлюсь! Я стану другим человеком».

Кресло, где обычно восседал Хендон Толли, пустовало. Рядом стоял Тирнан Хавмор с кипой бумаг в руках.

— Это что еще за молодчик? — осведомился Хавмор, отрываясь от бумаг и глядя на поэта поверх очков, сползших на кончик носа. — Мэттиас Тинрайт?

С этими словами Хавмор повернулся к пажу, стоявшему чуть поодаль, и тот почтительно подал ему толстый лист пергамента. С первого взгляда было понятно, что это официальный документ. Хавмор пробежал лист глазами.

— Ах да, — безучастно бросил он. — Здесь говорится, что он приговорен к смертной казни.

Все поплыло перед глазами Мэтта Тинрайта. Мир внезапно начал кружиться с бешеной скоростью, а потом вдруг опрокинулся. Несколько мгновений спустя Мэтт понял, что опрокинулся он сам — точнее, упал на спину, а мир по-прежнему кружится тошнотворно быстро, как детский волчок. К горлу поэта подступила горечь, и он несколько раз судорожно сглотнул.

Он лежал, чувствуя щекой холод каменной плиты, и откуда-то издалека до него доносился сердитый голос Хавмора.