И повернулся к бывшему командиру. Теперь все накопившееся бешенство должно было обрушиться на этого толстяка. Но тот заговорил первый:

— Товарищ майор, разрешите потом сдать дела. — Он не запинался больше, голос его окреп, и даже вся его амуниция казалась уже не посторонней ему, она как бы сразу пристала к его широкому, плечистому туловищу. — Товарищ майор, — говорил он, — я путеец, не мостовик, надо подумать, что мостовое полотно может быть повреждено, это чаще всего, рельсы надо иметь. Разрешите мне немедля заняться этим. Тут километрах в двух ненужный отход есть, еще в километре…

Это было неожиданно. Перед Шерстневым стоял другой человек, не тот, что пять минут назад. Он был возвращен к делу, которое умел и любил делать. Он поверил в свои силы.

— Понятно, — отвечал Шерстнев, мгновенно отменив все свои приготовленные грубости. — Правильно. Берите дрезину. Надо — так и мою машину возьмите.

— Машину не нужно. Разрешите только платформу одну там использовать, я знаю, где… Я быстро…

И он побежал к дрезине.

Уже валились мачтовые сосны под топорами бойцов. Бойцы пилили, цилиндровали. Готовили балки, шпалы, лежневые бревна, стояки. Носили камни для укрепления береговых устоев. Знакомое «раз, два, взяли!» то и дело слышалось из лесу. И мост, казалось, повеселел. Решетчатый, стоглазый, он успокоенно взирал на работу людей, он обещал выдержать все в награду за дружбу и заботу. Дуги металлической фермы его, повернутые книзу, были как плавники короткой, толстой рыбы, и весь он — как сказочный дельфин, устремленный вперед, несущий людей на своей могучей спине. Теперь этот мост казался удивительно красивым, изящным, и бодро пронизывали его лучи встающего над лесом солнца. Он был весь в сиянии этих лучей.

Два красноармейца показались на том берегу.

Один прихрамывал, у другого рука висела на перевязке.

Оба с интересом глядели на работы.

Шерстнев подошел к раненым.

— Как дела? — спросил он.

Парень, раненный в руку, глядя на строительство, развернувшееся по берегам, прищелкнул языком:

— Плотницкое дело — знакомое. — Он солидно кивнул головой. — А инженер-то грамотный строит?

Вопрос был задан очень серьезно. Парень был очень молодой и очень серьезный, черные брови его были у переносицы пересечены толстой морщиной, и, когда он сдвигал брови, вся кожа собиралась у него здесь в складки.

Шерстнев отвечал так же серьезно:

— Грамотный. Умеет.

Парень помолчал. Потом кивнул на своего спутника, тощего, немолодого, в очках:

— Вышел с ним помогать, провод оборвался. А тут в военно-санитарный сяду. Врач говорит: раздробление кости.

Его спутник заговорил:

— Бронепоезд там. Представляете себе, товарищ майор, вылетел навстречу фашистскому бронепоезду. Отвлек на себя огонь, и уж не знаю, сколько времени длилась эта дуэль. Может быть, час прошел. Только паровоз у фашиста весь окутался белым паром. И пламя показалось. Враги выскочили — и в лес. А наши их прямой наводкой били; по-моему, насколько я мог разглядеть, из вражеской команды мало кто ушел. Потом мы пошли туда — вот пуля и задела ногу. Царапина. Я сам из учителей; телефонами, радио, телеграфом по любительству занимался.

Комиссар стоял рядом с Шерстневым. Это был высокий, сильный человек, до войны лесовод. До сих пор он досадовал на себя, что не исправил ошибку командира батальона, приказавшего только быть готовым к бою с врагом как стрелковой части и не принявшему мер по организации восстановительных работ. Рассказ учителя воодушевил его.

— Я сейчас парторгам скажу. Надо оповестить бойцов о подвигах. Пусть знают, как армия бьется. Бронепоезду тут еще ходить и ходить.

— Правильно, — подтвердил Шерстнев. — И надо подчеркнуть значение моста, чтобы народ понимал, как он нужен.

И пожилой лесовод был рад одобрению этого решительного и горячего человека.

Приближающийся гул моторов заставил всех рассредоточиться. Захлопали зенитки. Вражеская авиация, очевидно, специально появилась сейчас, чтобы разбомбить мост.

Самолет снижался и вдруг бросился в пике. Свист, лязг перекрылись близким грохотом, от которого дрогнула земля. На берегу встал столб черного дыма. Мост, окутанный облаком, медленно выходил из дыма, его очертания все резче вычерчивались в воздухе, и комиссар вскрикнул:

— Жив!

Мост был жив.

Но бомбардировщик опять пошел в пике, и на этот раз не только зенитки, но и винтовки бойцов застучали, и трассирующие пули зенитного пулемета пронизали воздух.

Бомбардировщик дрогнул и стал заваливаться. Он рухнул в лес, и фонтан огня, земли и дерева взметнулся кверху…

Шерстнев выбежал на пролет, крикнув по дороге капитану, уже распоряжавшемуся у въезда на мост:

— Делайте полотно!

Осматривая мост, он крикнул:

— Челышев!

Лейтенант в короткой кожаной куртке подскочил к нему.

— Скобы и пятнадцать шпал! Вот тут — видите?

И Шерстнев вернулся к левому береговому устою.

Облицовка устоя была побита, кордон немножко покосился, насыпь полотна могла не выдержать нагрузки.

Надо было предвидеть, что в один из следующих налетов мост может быть надолго выведен из строя. На этот самый крайний случай Шерстнев готовил второй мост, параллельный первому, деревянный объезд. Строительство этого моста Шерстнев поручил угрюмому, запакованному в серую шинель, накрепко перетянутому тяжеловесу. Под командованием этого тяжеловеса бойцы уже рыли котлованы, создавали каменные подушки для крепчайших опор, воздвигали и рамные опоры. Пакетное пролетное строение станет на рамы — и второй мост оживет.

Вечером прошел обратно с фронта бронепоезд. Он почернел, задымился в бою, броня во многих местах носила следы осколков и пуль, одна из бронеплощадок была исковеркана, видимо прямым попаданием. Бойцы с молчаливым почтением провожали его взглядами.

До ночи было еще два налета. Но повреждения исправлялись быстро, и за все время только однажды на полчаса пришлось составам выжидать окончания ремонта.

Завтра должен вступить в строй и второй, параллельный мост.

Небо закрылось тучами. Стал накрапывать дождь. Сыростью несло от реки. Поднялся туман.

Шерстнев забрался в шалаш на берегу и вызвал к себе капитана. Он повторил приказ о снятии его с командования батальоном и прибавил:

— Теперь, как командир путейской роты, вы должны будете оправдать свое поведение перед командованием. Можете идти.

Район, в котором действовал Шерстнев, представлялся ему сетью мостов, мостиков, труб, искусно раскинутых человеком в лесах и болотах. Вся эта сеть прогибалась под тяжестью военных грузов, проверялась войной. Динамическая нагрузка войны проверяла людей и страну, проверяла и его, Шерстнева. У него тоже возникало иногда новое, никогда не испытанное им чувство некой душевной деформации. Случалось, что при некоторых сводках он как бы заболевал, перехватывало дыхание, замирало сердце, но в этой боли, в этой кажущейся слабости рождались новые силы. Возникала упругость, противостоящая любой самой тяжкой тяжести.

Шерстнев вышел из шалаша.

Небо было застлано тучами.