Первые два месяца Гамсун находился в палате, напоминавшей тюремную камеру и выходившей в общий зал. Потом он был переведен в несколько лучшее помещение, которое позднее описал в своей книге «На заросших тропинках»: «…меня перевели этажом выше и поместили не в камеру, а в боковую комнату с обыкновенной закрывающейся дверью, за что я и преисполнился благодарности. В отличие от камеры, где все было безумием, в комнате мне показалось светлей и уютней, мне позволили пользоваться ножом и вилкой и через какое-то время вернули часы». В дальнейшем все в большей степени общение между Лангфельдом и Гамсуном происходило таким образом: профессор формулировал свои вопросы в письменной форме, а Гамсун тоже в письменной форме отвечал на них. Причина того, что Гамсун получал заданные вопросы в письменной форме, понятна, она связана с глухотой Гамсуна, но что касается требования давать ответы в письменной форме, то это, безусловно, было совершенно ненужным и к тому же очень утомительным для человека, которому восемьдесят шесть лет. Зато облегчало работу Лангфельду. Впоследствии Гамсун с полным на то основанием жаловался, что из-за требования доктора Лангфельда он совершенно разрушил свое зрение, так как в клинике было очень плохое освещение.

Гамсун не питал ни малейшего уважения к Лангфельду как специалисту в области медицины, несмотря на то что у того была очень высокая репутация в профессиональных кругах. У Гамсуна сложилось впечатление, что профессор Лангфельд всеми силами стремится сделать из него некую плоскую, одномерную фигуру, то есть именно такую, какую он сам пытался изгнать из литературы полстолетия назад. И Гамсун справедливо считал, что это доктору не по зубам.

Однажды профессор попросил Гамсуна описать собственные характерные черты.

«Характерные черты!» — сердито написал Гамсун и тут же стал просвещать специалиста по нервным болезням: «В период так называемого „натурализма“ Золя говорил о существовании каких-то доминирующих черт у человека. Золя и его современники ничего не знали о психологических нюансах и особенностях личности, по их мнению, у каждого имеются некие „преобладающие черты“, которые управляют его поступками. Достоевский и его современники открыли в человеке совсем иное. Среди созданных мною персонажей Вы не найдете ни одного, в характере которого преобладала бы какая-то одна-единственная черта. Все мои персонажи являются многообразными индивидами с раздробленным сознанием, они не „плохие“ и не „хорошие“, в них есть и то и другое, у них масса нюансов и оттенков и в сознании, и в поступках. И таковой личностью, несомненно, являюсь и я сам»[479].

Гамсуну пришлось держать оборону одновременно на нескольких фронтах. Он не желал быть освобожденным от юридической ответственности за содеянное. Он ставил перед собой задачу убедить Лангфельда в том, что его политические убеждения отнюдь не свидетельствуют о его умственной неполноценности. Он хотел доказать полноценность своей личности. Лангфельд мог объявить Гамсуна недееспособным. Таким образом, перед Гамсуном стояло сразу несколько задач, и ему необходимо было искусно балансировать между ними, при том что он отнюдь не был мастером в таких делах.

Отношения между Гамсуном и Лангфельдом складывались совсем по-иному, нежели отношения в 1926–1927 годах между Гамсуном и Юханом Иргенсом Стрёмме. Тогда ведущая роль во всем принадлежала Гамсуну, они с доктором, специалистом по нервным болезням, объединились в некий альянс против Марии. Теперь, напротив, случилось так, что Лангфельд объединился с Марией против него, после того как Гамсун отказался вдаваться в подробности своих отношений с женой.

По инициативе Лангфельда в доме Гамсуна в Нёрхольме был произведен обыск и на имущество семьи наложен арест. Полиция вскрыла комод в комнате Гамсуна, где были письма и бумаги.

Через два дня Марию увезли из тюрьмы в Арендале. В сопровождении женщины-полицейского она была доставлена в психиатрическую клинику, где содержался Гамсун.

Шестидесятичетырехлетняя арестантка и профессор, который был моложе ее на шестнадцать лет, вполне нашли общий язык: «Он спрашивал, а я отвечала. В конце концов он задал мне вопрос, который поставил меня в тупик. Я должна отвечать на этот вопрос? Профессор объяснил, что для него очень важно тщательно изучить менталитет Гамсуна. Для того чтобы четко прояснить возможные последствия моих ответов на поставленные им вопросы, касающиеся весьма интимной сферы, я ответила: если мой муж каким-то образом узнает, что я рассказала Вам об этом, мы никогда не сможем больше жить под одной крышей! Профессор еще раз заверил меня, что мои откровения останутся конфиденциальными. Единственное, что свои записи он покажет генеральному прокурору», — так писала об этом Мария в книге воспоминаний «Под золотым дождем».

Лангфельд выдвигает совсем другую версию своих бесед с Марией: «Я просто спросил ее о взаимоотношениях с мужем, и она начала говорить не переставая, так что задавать вопросы не было необходимости»[480]. Сама Мария впоследствии утверждала, что доктор Лангфельд подробно выспрашивал ее об интимных подробностях ее отношений с мужем. Доктор называл это грубой и беспардонной ложью.

После разговора с Лангфельдом Мария попросила разрешения встретиться со своим мужем. Увидев Марию, Гамсун пришел в ярость. Многие в клинике слышали как, находясь в приемном отделении, они кричали друг на друга.

Основной причиной, по которой Мария согласилась на откровенный разговор с Лангфельдом, было, конечно же, то, что она думала, что действует в интересах своего мужа, что это, возможно, поможет смягчить ему наказание. Но была и другая: она обрадовалась возможности кому-то рассказать свою версию их совместной жизни.

«Когда разговор с Лангфельдом закончился, мне сразу же стало очень не по себе. Мне захотелось отказаться от всего сказанного. И зачем я все это рассказала?» — сожалела Мария в своих мемуарах «Под золотым дождем» много лет спустя.

Честно говоря, даже если бы Мария целиком отказалась от своих слов, вряд ли это могло принципиально изменить что-то в отношениях супругов. Гамсун только через несколько месяцев узнает, что, собственно говоря, она тогда рассказала профессору Лангфельду. Таким образом, видимо, отнюдь не откровения жены вызвали вспышку ярости у Гамсуна в приемной психиатрической больницы, когда он заявил Марии, что не хочет видеть ее больше никогда в жизни. Для него ее предательство заключалось уже в том, что она связалась с его главным недругом.

При этом Мария в тот момент не приняла его слова слишком серьезно. Ей и ранее доводилось слышать подобное.

Диагноз

В один из первых дней января 1946 года Гамсуну удалось передать записку старому знакомому литератору Кристиану Гирлёффу, который навещал его перед Рождеством. Теперь Гамсун хотел бы снова поговорить с ним. Когда Гирлёфф пришел в клинику, его попросили подождать. Вскоре появился Лангфельд: нет, он не сможет увидеть Гамсуна. Гирлёфф сказал, что хочет обсудить с Гамсуном некоторые практические дела. Нет, об этом не может быть и речи. Гирлёфф попросил объяснений. По причине того, что у Гамсуна статус обвиняемого и сейчас проводится судебно-медицинское освидетельствование.