Я доберусь до сути, Арделл, но если ты этого хочешь, придется позволить мне изложить все так, как я считаю нужным. Если кто и не должен мешать мне рассказывать, так это ты. Когда мы учились в школе, ты трещала без умолку. Словно твой язык крепился посередине, а оба конца работали как заведенные. Миссис Фитч обычно так говорила. Помнишь ее? В четвертом классе. Та еще была штучка! Помнишь, как ты прилепила жвачку к мыску ее туфли? Ха-ха!

Так о чем я? Ах да, загородный домик, правильно? На озере Абенаки.

Ничего особенного, три комнаты, клочок пляжа и старый причал. Папа купил его в девяносто первом – думаю, тогда, – потому что получил хорошие деньги за какую-то работу. На первый взнос их не хватило, но я добавил выручку от моих травяных снадобий, и нужная сумма набралась. Домишко с самого начала был говняный, готов это признать. Мама называла его Комариной Дырой, и мы его так и не подновили, оно того не стоило, но папка регулярно выплачивал взносы по закладной. А если не мог, деньги вносили мы с мамой. Она бурчала из-за того, что приходилось отдавать вырученные за продажу цветов деньги, но не слишком: место ей понравилось с самого начала, несмотря на комаров, дырявую крышу и все такое. Мы сидели на причале за ланчем и наблюдали за проплывающим мимо миром. Даже тогда она не возражала против упаковки пива или бутылки кофейного бренди, хотя в те дни позволяла себе выпить только по выходным.

К концу столетия мы выплатили за домик все деньги, и почему нет? Он был на городской стороне озера, западной, и вы оба знаете, каково там: мелко, камыши и густой лес. Восточная сторона лучше, там стоят большие дома, принадлежащие «летним людям», и я представляю, как они смотрели на все это убожество на нашей стороне – хибары, лачуги, трейлеры – и говорили себе, что жить, как живут местные, даже без теннисного корта под боком, просто позор. Пусть болтают языками. Что до нас, то мы жили не хуже других. Папа ловил рыбу с причала, мама готовила добычу на дровяной плите, а после две тысячи первого года (или второго) мы провели в дом воду, и нам уже не приходилось глубокой ночью бежать в сортир во двор. Мы никому ни в чем не уступали.

Мы думали, что хорошо бы добыть еще немного денег на ремонт, раз уж домик стал нашим, но как-то не складывалось. Куда подевались деньги, так и осталось для меня тайной, потому что раньше любой желающий мог взять банковскую ссуду, если хотел что-то построить, а папка работал постоянно. Когда он умер от сердечного приступа – прямо на работе, в Харлоу, в две тысячи втором, – мы с мамой думали, что остались на мели. «Мы прорвемся, – сказала она, – и если он тратил деньги на шлюх, я не хочу об этом знать». Но добавила, что нам придется продать домик на Абенаки, если сумеем найти безумца, который его купит.

«Выставим его следующей весной, до того, как появятся мошки. Ты согласен, Олден?»

Я согласился и даже решил подновить дом. Успел залатать крышу и заменить прогнившие доски на причале, но тут мы получили первый подарок судьбы.

Маме позвонили из страховой компании в Портленде, и выяснилось, почему денег не прибавилось даже после того, как домик и прилагавшиеся к нему два акра земли стали полностью нашими. Отец тратил их не на проституток, а на взносы по страховке. Может, у него было предчувствие. В мире каждый день случается что-то странное. Вроде дождя из жаб, или двухголового кота, которого я самолично видел на ярмарке округа Касл – потом мне снились кошмары, – или лох-несского чудовища. Как бы то ни было, семьдесят пять тысяч долларов нежданно свалились на наш счет в «Ки-банке».

Но это был только подарок номер один. Через два года после того судьбоносного телефонного звонка, практически ровно через два года, судьба преподнесла нам подарок номер два. У мамы была привычка раз в неделю, после того как она отоваривалась в «Супермаркете Норми», покупать пятидолларовый лотерейный билет. Она покупала их из года в год и никогда не выигрывала больше двадцати долларов. В тот день две тысячи четвертого года в билете «Больших миллионов Мэна» двадцать семь цифр внизу совпали с двадцатью семью цифрами наверху, и, святой Иисус на велосипеде, мама увидела, что это совпадение стоит двести пятьдесят тысяч долларов. «Я думала, что надую в трусы», – высказалась она. Ее фотку поместили в витрине «Супермаркета». Возможно, вы помните, она провисела там два месяца.

Ровно четверть миллиона! После выплаты всех налогов осталось сто двадцать тысяч, но все-таки. Мы инвестировали их в «Санни ойл»[57]: мама сказала, что растительное масло отлично подходит для инвестиций, по крайней мере, пока не исчезнет. А уж мы-то точно исчезнем раньше его. С этим я не мог не согласиться, и все получилось в лучшем виде. Это были годы подъема на фондовой бирже, поэтому мы смогли бросить работу.

Именно тогда мы и начали крепко выпивать. Конечно, пили и в городском доме, но не слишком много. Вы же знаете, как соседи любят посплетничать. Так что мы взялись за спиртное, лишь обосновавшись в Комариной Дыре. Мама ушла из цветочного магазина в две тысячи девятом, а год спустя я сделал ручкой шинам и глушителям. После этого нам ни к чему стало жить в городе, во всяком случае, до наступления холодов: в домике на озере не было отопления. К две тысячи двенадцатому, когда возникли проблемы с итальяшками на противоположном берегу, мы приезжали в мае, за неделю или две до Дня поминовения, и оставались где-то до Дня благодарения.

Мама поправилась – фунтов до ста пятидесяти, – я думаю, прежде всего благодаря кофейному бренди; не зря же его прозвали «толстая жопа в стакане». Но она утверждала, что никогда не тянула на Мисс Мэна, не то что на Мисс Америку. «Я из пухленьких девушек» – вот как она говорила. А док Стоун отвечал, во всяком случае, пока мама ходила к нему, что она станет девушкой в гробу, если не перестанет прикладываться к «Алленсу».

«Ты нарываешься на инфаркт, Холли, – сказал он ей. – Или на цирроз. У тебя уже диабет второго типа, неужели тебе этого мало? Рекомендаций у меня две. Первая – надо бросить пить. Вторая – обратись к Анонимным алкоголикам».

«Уф! – воскликнула мама, вернувшись домой. – После такой выволочки мне надо выпить. Составишь компанию, Олден?»

Я ответил, что могу пропустить стаканчик, поэтому мы взяли раскладные стулья и поставили у края причала, как частенько делали, после чего надрались по-черному, созерцая заход солнца. Мы жили не хуже других и лучше многих. И потом, все мы от чего-то умрем, так ведь? Врачи склонны это забывать, но мама об этом помнила.

«Этот сукин сын, любитель здорового образа жизни, вероятно, прав, – сказала мама, когда мы, пошатываясь, возвращались в домик – часов в десять вечера, искусанные с ног до головы, несмотря на то что обмазались «ДЭТА». – Но я хотя бы буду знать, что жила, когда придет время уйти. И я не курю, а все знают, что это самая вредная привычка. Так что еще немного я протяну, но как насчет тебя, Олден? Что ты собираешься делать после того, как я умру, а деньги иссякнут?»

«Не знаю, – ответил я, – но я хотел бы увидеть Большой каньон».

Она засмеялась, ткнула меня локтем в ребра. «Вот это по-нашему. С таким отношением к жизни язву ты не наживешь. А теперь давай спать». Мы улеглись. Наутро проснулись часов в десять и с полудня лечили похмелье «Грязными хвостами». В отличие от дока я не слишком волновался из-за мамы. Мне казалось, что от жизни в свое удовольствие умереть нельзя. И так вышло, что она пережила дока Стоуна, которого однажды вечером убил пьяный водитель на Голубином мосту. Ирония судьбы, или трагедия, или просто жизнь. Я не философ, я только порадовался, что док был один, без семьи. Надеюсь, им выплатили страховку.