На следующее утро, когда Ленин узнал об убийстве, он разыграл страшную озабоченность и вызвал к себе Исаака Штейнберга, левого эсера, занимавшего пост наркома юстиции. Был уже заготовлен декрет о немедленном расследовании преступления и аресте матросов, совершивших убийство. Декрет был подписан Лениным, и Штейнберг заметил, что там было оставлено место для подписи наркома юстиции. Это его слегка озадачило. Ленин, однако, настоял на том, чтобы Штейнберг тоже подписал декрет, хотя обычно одной подписи Ленина было достаточно. Штейнберг хотел было обсудить вопрос, каким образом убийцы будут схвачены, но Ленин его подгонял. При сем присутствовал Бонч-Бруевич. Оба они были настроены очень серьезно. Было решено вызвать Дыбенко. По телефону были разосланы сообщения о совершившемся преступлении во все государственные учреждения Петрограда и в его óкруге. Чтобы поднять всех на ноги, каждые два часа в Смольный должны были докладывать о результатах поиска преступников. Появился Дыбенко. Узнав о происшедшем, он спокойно сказал: «Я напишу обращение к матросам, чтобы они больше таких вещей не делали и чтобы виновники были привлечены к ответу». Немного подумав, он прибавил: «Конечно, для них это всего лишь акт политического террора». Так Штейнберг впервые узнал, что большевиков слова «политический террор» имели магическое значение — ими прикрывались любые преступления.

Была сформирована комиссия по расследованию, в которую вошли Дыбенко, Бонч-Бруевич, Штейнберг и один представитель от матросов. Шаг за шагом они восстановили все подробности преступления. Были допрошены сторожа, санитары, сестры и врачи больницы. Когда выяснили имена убийц, Штейнберг был в полной уверенности, что преступники предстанут перед судом. Но на заседании Совета Народных Комиссаров Ленин показал ему пачку телеграмм от матросов Балтийского флота, в которых говорилось, что они спокойно относятся к совершенному убийству, поскольку это был случай политического террора, и притом вполне оправданный.

— Вы что, хотите, чтобы мы пошли против матросов? — спросил Ленин.

— Да, — ответил Штейнберг. — Если мы не сделаем это сейчас, в дальнейшем нам будет трудно умерить их кровожадность. Это было убийство, и никакой не акт политического террора.

Положение было щекотливое. Никто из комиссаров не осмеливался высказать свое мнение. Как всегда, ждали, что скажет Ленин.

— Я не думаю, что народ могут интересовать такие вещи, — наконец вымолвил Ленин. — Спросите любого рабочего или крестьянина и вы обнаружите, что никто из них не слышал о Шингареве.

Среди наркомов, помимо. Штейнберга, было еще несколько левых эсеров. Они возразили Ленину, сказав, что арестовать матросов не так-то сложно — они расквартированы в береговых казармах. Разве нарком юстиции не обладает достаточной властью, чтобы их арестовать? Если разрешить убивать безнаказанно, — то что же это будет? К чему мы придем?

— Я смогу арестовать их, если мне дадут воспользоваться всеми полномочиями, — сказал Штейнберг. — Мне потребуется отряд красногвардейцев с пулеметами, чтобы окружить казармы и силой захватить преступников.

Никакого отряда ему не дали, и преступники арестованы не были. Через три недели после того, как Ленин подписал Брест-Литовский мир с Германией, левые эсеры вышли из состава правительства. Штейнберг оказался не у дел.

Отношение Ленина к немцам складывалось так, как у игрока за шахматной доской, который потерял почти все свои фигуры, но еще надеется выиграть с помощью хитроумного хода. Кони, слоны, пешки были проиграны. Но на доске оставались пока значительные пространства, где еще можно было ходить королевой. В случае чего он перенес бы свой штаб из Петрограда в Москву или на Урал, или даже во Владивосток, и послушная ему королева, коммунистическая партия, подобно молнии, носилась бы, рассекая пространство, смешивая ряды противника, внезапно возникая там, где о ней не ведали — и всегда тихой сапой, в чужих облачениях, так что ее сразу и не признаешь, а признаешь — уже поздно. Ленин великолепно знал заключительные ходы в этой игре, а всякие коллизии где-то в середине его мало занимали. Его правила никак не совпадали с правилами германского Верховного командования.

Троцкий вернулся из Брест-Литовска с формулировкой: «ни мира, ни войны». Эта формулировка почти ничего не значила, потому что преимущество было на стороне германской армии; германскому Верховному командованию было дано решать, навязывать ли русским мир или настаивать на продолжении войны. Мир России достался бы дорогой ценой: немцы требовали аннексии Польши, Литвы, большую часть Украины и Белоруссии, а также военную контрибуцию в размере трех биллионов рублей.

Ленин был готов принять условия мирного договора на том основании, что главным для него было при любых условиях сохранить социалистическую революцию. Он надеялся и ждал, что пламя революции охватит всю Европу. Его пропагандистская машина работала в окопах немецкой армии во всю свою взрывную мощь. Его волшебным словом, которое он не уставал повторять, было «братанье». Оно означало, что солдаты любых национальностей должны, позабыв про линию фронта, слиться в братских объятиях, побрататься, и все вместе встать под красный флаг. Ленин верил, что через каких-нибудь несколько дней, или на худой конец месяцев, над Берлином, Веной, Будапештом, Лондоном и Парижем взовьется красный флаг.

20 января, сразу после возвращения Троцкого из Брест-Литовска, Ленин написал «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». В них он в своей обычной манере проанализировал расстановку сил на текущий момент. Это по-своему блестящая его работа — сумбурная и не в струю, поскольку, как это уже не раз бывало, он выдает желаемое за действительное, а многие реальные факторы на политической арене сбрасываются им со счетов как не имеющие никакого отношения к делу. Все его аргументы сводятся к одному: к революции в Европе. Вот что он пишет: «Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении. Наша пропагандистская деятельность вообще и организация братанья в особенности должны быть усилены и развиты. Но было бы ошибкой построить тактику социалистического правительства России на попытках определить, наступит ли европейская и особенно германская социалистическая революция в ближайшие полгода (или подобный краткий срок) или не наступит. Так как определить этого нельзя никоим образом, то все подобные попытки, объективно, свелись бы к слепой азартной игре».

Но на самом деле это была азартная игра, и он ее принимал с готовностью. Заключая сепаратный мир, утверждал он, мы помогаем осуществиться назревшим революциям, вдохновленным диктатурой пролетариата в России. Наша социалистическая республика станет моделью для всех других народов. Но эта республика не может окрепнуть, если не получит несколько месяцев мира, необходимого того, чтобы осуществить в стране коренные преобразования. Конечно, ошибочно предполагать, что европейская революция произойдет сегодня-завтра. Немцы будут еще долго воевать с Англией и Америкой. Буржуазия будет еще долго, пуская в ход все силы, противостоять надвигающейся революции.