… И еще в одном они были согласны друг с другом: если предположить, что Реб исчезнет, а это могло случиться в ближайшие десять — двенадцать часов, все равно созданная им чудовищная машина не остановится, будет крутиться, создавая совершенно бесполезные богатства, ведь ему они будут уже не нужны.

И действительно, вовсе не исключено, что при столь совершенно налаженном механизме, семнадцать миллиардов долларов 1980 года через десять лет превратятся в тридцать или сорок, а к концу века их станет еще больше. Такое не укладывалось в мозгу, но казалось очень правдоподобным, даже вполне вероятным.

Если только система, позволившая добиться нынешнего расцвета, доживет до того времени.

— Ну вот, мы уже расфилософствовались, — сказал Таррас. — А для этого сейчас не время. Пора собираться, студент Сеттиньяз. А то жалко же мы будем выглядеть, когда настанет час…

— Да, мы действительно не в блестящей форме, — сказал Таррас. — Если хоть наполовину вы нервничаете также, как я, мне искренне жаль вас.

Ему по крайней мере удавалось скрыть свои чувства за сарказмом и иронией. Сеттиньяз же не мог этого и был просто бледен.

Около девяти часов они вышли из такси неподалеку от входа в межконфессиональный религиозный центр. На площади, где расположено здание Организации Объединенных Наций, было много народу, но не больше и не меньше, чем обычно. Машины с флажками, объезжая круглую площадку, подвозили делегации.

Первым, кого увидел Сеттиньяз, был Диего Хаас.

Маленький аргентинец стоял около входа в библиотеку имени Дага Хаммаршельда. Он был один. Прислонившись к стене, Диего с насмешливым презрением созерцал толпу твоими желтыми сверкающими глазами. Сеттиньяз хотел было подойти к нему и, преодолев свою антипатию к Хаасу, попытаться разузнать что-нибудь из того, что было наверняка известно аргентинцу. «Но он же ничего не скажет. Если бы ему было поручено передать что-то мне или Джорджу, он бы уже сделал это. Диего наверняка видел, как мы подъехали, но притворился, что не замечает нас…»

Несмотря на легкий туман, поднимавшийся с Ист-Ривер, этот день, 5 мая, обещал быть по летнему теплым. Таррас и Сеттиньяз пошли прямо к железобетонной башне в тридцать девять этажей, детищу фантазии Ле Корбюзье.

Но они не вошли внутрь, а, повернувшись в сторону площади, застыли в ожидании у Колокола Свободы.

— Когда появится Арнольд Бам?

— Через двадцать минут должен быть здесь. Боже, Дэвид, посмотрите.

Взгляд Сеттиньяза скользнул по площади и задержался в том месте, куда указывал Таррас и где скопилась небольшая кучка людей. Худая элегантная фигура Поля Субиза выделялась на фоне пестрой толпы африканцев. Субиз улыбался, но невесело, почти смущенно, что ему было вовсе несвойственно.

Поль был не один: рядом шагали Несим Шахадзе и братья Петридисы.

А через минуту появились и остальные Приближенные Короля, сгруппировались, как перед атакой, но выражение притворного равнодушия и натянутой вежливости сохранялось на их лицах.

— Я не знал, что вы должны приехать… — с трудом произнес Сеттиньяз. Субиз покачал головой:

— Мы сами этого не знали, Дэвид. Он улыбнулся, и впервые в его лучащихся интеллектом глазах промелькнула тень неуверенности:

— Тут уж не до смеха.

Сразу после этого из толпы по очереди стали отделяться Черные Псы, которые в основном не были знакомы друг с другом; но всех их знал Сеттиньяз: первыми стали подходить Лернер и Берковичи, чьи невозмутимые лица и темные глаза удивительно соответствовали их фанатичному и таинственному поведению; идти вот так, у всех на виду, им, конечно, было нелегко. Мучительное чувство, раздиравшее Сеттиньязу душу, стало еще острее: «Он и их предупредил, хочет дать понять, что все кончено. Может быть, он собирал их вместе, нет, скорее всего, отдельно». Второе предположение было, конечно, верным, так как за исключением Берковичи и Лернера, все мужчины и женщины, которые в течение многих лет приходили к нему кабинет, сталкивались, не зная друг друга, здесь, естественно, тоже были разобщены. Черные Псы стояли поодиночке, украдкой оглядывая все вокруг. Их оказалось человек тридцать, некоторые приехали из Европы, Азии и Африки.

— А вот и Бам, — сказал Таррас. — Вовремя приехал.

Было ровно девять часов тридцать минут, делегаты ста шестидесяти стран потянулись направо, чтобы занять места в высоком и красивом здании с куполом, где обычно проходят Генеральные Ассамблеи.

— Я должен сопровождать Бама, буду ждать вас там.

Сеттиньяз кивнул, не в силах произнести ни слова и еле сдерживая дрожь в руках. Таррас ушел вместе с человеком, приехавшим с Карибского моря; последний, словно торговый представитель, нес в руках длинный черный чехол с экстравагантным флагом. Одновременно слева, на углу библиотеки имени Хаммаршельда, началась какая-то суета. Сеттиньяз и сам удивился, что не подумал о них раньше: делегацию сопровождали Марни Оукс и Тражану да Силва, затем Маккензи, Кольческу, Эскаланте, Унь Шень и Уве Собеский, Дел Хэтэуэй, Этель и Элиас Вайцман, Морис Эверетт и многие другие; Сеттиньяз знал некоторых из них по именам, не более того, но было совершенно ясно, что все они прибыли с Амазонки.

До начала заседания оставалось совсем немного времени, и площадь была уже запружена народом. Сеттиньяз, будто его что-то подтолкнуло, стал искать глазами Диего Хааса, но маленький аргентинец исчез, во всяком случае, на прежнем месте его не оказалось. Волнение, чуть ли не страх тут же усилились еще на один градус: «Теперь уже недолго ждать». С правой стороны от Сеттиньяза Субиз говорил что-то по-французски, но как-то автоматически, и в голосе его звучали лихорадочные нотки.

Подъехала машина.

За ней другая.

И к той, и к другой были прикреплены зеленые флажки и небесно-голубые пропуска Организации Объединенных Наций.

Из первого автомобиля вышли четверо индейцев яномами, из второго — еще два индейца и Реб Климрод. Сеттиньяз узнал Яуа. Вся группа во главе с Ребом направилась к входу; обут был только Реб, его спутники шествовали босиком, хотя надели брюки и полотняные рубашки.

И тогда по непонятной причине произошло нечто странное: люди сами собою встали в два ряда и смолкли и по образовавшемуся проходу с невозмутимыми лицами двинулись вперед Реб и индейцы. Маленький отряд направился к зданию Генеральной Ассамблеи и, предъявив охране пропуска, вошел внутрь.

— Пора, — сказал Субиз.

И пошел, за ним — остальные.

Один Сеттиньяз застыл на месте, отчаянно копаясь в своих ощущениях — этот человек вечно пытался во всем разобраться. Наконец он понял, что гордость, необыкновенная гордость довлеет в нем надо всем остальным.

Площадь как-то сразу опустела.

Сеттиньяз подождал еще несколько минут, не зная, что делать. Он вовсе не был уверен, что хочет присутствовать при том горестном и мучительном — а это он знал точно — событии, которое произойдет и запомнится до конца дней. Ему изменило мужество. Реб сказал: «Я не знаю ни русского, ни китайского и очень плохо арабский. Но буду говорить по-английски, французски и испански, на трех официальных языках. Может, это мальчишество, Дэвид, скорее всего, так, но если бы существовал язык вненациональный, я бы произнес речь на нем».