Сен-Поль вернулся к себе раньше всяких приличий. Он сослался на хворь и улизнул, не предупредив Сесиль, не попрощавшись ни с королевской четой, занятой обсуждением чего-то военного, ни с Мартином.

Словно бы прозревая сквозь каннабисовый туман, он обвел взглядом зал, где потела уже четвертая по счету плясовая. Молодцеватый придворный люд задирал колени до пупа, то и дело все, по-бараньи нахмурившись, накренялись вперед и менялись флангами, руки танцующих сплетались в балюстрады, а иногда взмывали к потолку стройными колоннами – привет из Херсонеса. Иногда мужчины шли на полусогнутых, а женщины проплывали вокруг них лебедушками.

Это заповедное озеро он уже видел в сотне мест сотни раз – казалось, окажись он в Бразили, и там при дворе у бразильского конунга после сытного ужина с бразильскими пампушками заведут ту же волынку, которая в молодости кажется безоглядным непринужденным весельем, а в сорок – милой, но надоевшей игрой, в которую, вдобавок, умеют играть только двое-трое во всём зале, да и закадрить девушку можно гораздо надежней в другом месте. В шестьдесят пять всё это и вовсе сдается нудной-пренудной физкультминуткой длиной в час, позарез необходимой таким спортивным, как ты, кого так украшает чахоточный румянец. Сен-Полю было шестьдесят пять. Он, разумеется, ушел.

Раньше, до этого дня, Сен-Поль думал так: воспоминания, которых полным-полно скопилось в его опушенной серебром благородных седин голове, организованы там наподобие многоквартирного дома. В нем каждый отдельный эпизод занимает свою комнату со щеколдой или замком. Когда ты хочешь вспомнить то рождество, что искрилось снежком и головокружительной интригой за спиной у конкурента, рождество того года, что был двадцать лет назад, ты как бы отпираешь соответствующую комнату и входишь в её морозную утробу, а в ней уже дожидаются тебя нарядные елки, семейные обстоятельства и твоя, надо же! зависть и, оказывается! подлое желание во что бы то ни стало насрать имяреку на голову.

А бывает иначе – ты хочешь войти и узнать, как это так нежданно приключилось тогда, что ты, сам того вроде не желая, так зарапортовался, что подписал письмо, где просишь её о встрече, столоначальницким «С наилучшими пожеланиями!» вместо того, чтобы написать «Скучаю», «Целую» или «Искренне твой Жан-Себастьян». Бывает, воспоминание не дается тебе, словно одичавшая горянка. Соответствующая комната наглухо заперта, или ты не знаешь точно где, в каком коридоре какого флигеля этого борхесовского вертепа её искать. Так забывают имена однокашников, триумфы врагов, лица проституток и детские сны.

Скрипя всеми суставами, Сен-Поль опустился в мягкую, угодливую дюну взбитой на совесть перины. Укрыл зябнущие – они даже в жару зябнут – ноги пледом и продолжил. Раньше писание мемуаров виделось ему чем-то сродни неутомительным прогулкам по такому мемориальному общежитию. Какие двери поддаются сразу – в те заглядываешь, какие нет – ну и пошли они к такой-то матери вместе со своими триумфами врагов и именами однокашников.

А теперь что-то было не так. Какая-то подозрительная легкость. Не то чтобы в этом Теночтитлане, который строился аж целых шестьдесят пять лет, рухнули или стали прозрачными все стены и двери или занемогли все замки. Нет, он чувствовал себя так, словно час назад получил от Мартина дар проходить сквозь стены и сокрушать замки. Право путешествовать – задаром, без таможенных досмотров и пошлин, без назойливых спутников и гостиничных кипятильников, без душераздирающего чувства включенности в горести очередного голодного края, что простирается под тобой, или, если он тебе наскучил, не простирается. Получил такой вот талант забираться повсюду с той легкостью, с которой просматривают альбом с видами или репродукциями.

Наутро объявилась Сесиль. По дороге она посеяла свой правый кисейный рукав, крепившийся к платью на серебряной с топазами сопле, которую подарил ей Сен-Поль на свадьбу. Кстати, сопля тоже пропала. Ещё до полуночи Сесиль стоптала парчовые туфли кукольного размера. Она дышала сладостью и паром, словно самовар, которому тоже чужды утраты в самом широком смысле.

– Он такой рассеянный! Оттоптал мне все ноги! – с порога возвестила Сесиль. Сен-Поль не спрашивал, кто. Он знал, кто там ещё был рассеянным кроме него. Сесиль зашвырнула туфли в угол – они сверкнули дырами и неслышно приземлились на столик для парфюмерии. Посадка, разумеется, была вынужденной.

– Ты думаешь, у нас с ним что-то было? – с надеждой, которая должна была по замыслу показаться Сен-Полю праведным возмущением недотроги, спросила Сесиль. Она хотела как-то расшевелить Сен-Поля хотя бы до состояния, эквивалентного своей полудреме. Цель была благой, а, значит, все средства годились. – Так думаешь или нет, скажи честно?

Сен-Поль отрицательно повел головой. С Мартином? У неё? Нет, он не думает, потому что он не маразматик такое думать, подозревать Мартина в такой нелепости. Карла можно сменять на его противоположность – на какую-нибудь отъявленно фальшивую и глупую бабу. Можно сменять на что-нибудь, никак с Карлом не соотносимое; таких женщин он мог перечесть на пальцах одной руки, но всё-таки они существовали. Но сменять Карла на что-то более или менее равнозначное – на красивую, не очень надоедливую молодую женщину, такую вот как Сесиль, на бесцветное женское благо – ну уж нет.

– Зато я с ним трижды была в паре! – Сесиль показала Сен-Полю язык и плюхнулась на перину в изножье графской кровати. Устала, рыбка.

– Дважды, – уточнил Сен-Поль. – Я видел.

– Я думала, ты ушел, – надулась Сесиль. – Ну да, дважды. Так ты и вправду ушел?

Сен-Поль кивнул. Затем помедлил немного и положил руку на плечо Сесиль – без подтекста, а просто ласково, чтоб не обижалась. Он подарит ей завтра… да что угодно, что она захочет. Новую серебряную соплю с розовым бриллиантом. Это вообще-то хорошо, что она пришла. Она такая теплая. Говорят, престарелого царя Соломона обкладывали молодыми девками, чтобы ему подольше жилось и не болелось. Когда Сесиль улежалась у него в ногах, Сен-Поль почувствовал себя чуть-чуть царем иудейским.

– Расскажи мне ещё о Доминике, – попросил Сен-Поль.

Сен-Поль знал, что упрашивать её не нужно. И впрямь – Сесиль обрадованно приподнялась на локте – не шутит? А когда выяснилось, что нет, она обняла его ноги.

– Значит так. У него амантная родинка на щеке. Он не очень мускулистый, но, кажется, сильный. И лицо такое печальное – он, наверное, много страдал из-за женщины. Он сказал, что родители его умерли. Вот ещё, кстати: он очень чистый.

– Как это – чистый?

– Ну чистый. У него ногти чистые, шея чистая, волосы очень чистые. И чуть-чуть пахнет духами. Сказал, что много путешествовал. Я так поняла, что бывал в разных городах. Но, наверное, врет – когда бы это он успел. Он ведь такой молодой!

Сен-Поль больше не перебивал. Не уточнял. Чего там уточнять – это Мартин, понятно и без такого проливного обилия доказательств. «Амантная родинка» на щеке – он помнит её. Соответствующая этой родинке комната в его голове никогда не запиралась, у него в неё вечный абонемент. Тогда, на фаблио, его губы единственный раз приблизились к бездыханному Мартину на расстояние поцелуя и сократили его – сократили до поцелуя.