Журналист издания «Индепендент» Анджела Ламберт сумела взять у Светланы интервью в марте 1990 года вскоре после ее прибытия в Лондон. Должно быть, Ламберт удалось задеть что-то хорошее в душе Светланы, поскольку та говорила с ней с редкой искренностью. Светлана сказала, что рассталась с «розовой мечтой» избавиться когда-нибудь от своего клейма дочери Сталина, добавив при этом, что то была «отчасти моя вина».

Я прожила свою жизнь, как смогла — хотя могла бы жить и лучше — в рамках неких ограничений, которые принято называть Судьбой. В моей жизни постоянно присутствует что-то роковое. Нет смысла сожалеть о своей судьбе, хотя лично я сожалею, что моя мать не вышла замуж за плотника. Я родилась и разделила судьбу своих родителей. Я была рождена, чтобы нести это имя, этот крест, и с креста этого мне ни разу не удавалось соскочить. Я лишь пассивно влекусь дальше по дороге своего бесконечного странствия.

Вряд ли о Светлане справедливо говорить, что она что-то делала «пассивно», но так она выразилась о себе сама.

Те, кто знали Светлану еще «кремлевской принцессой», думали, что она выросла сказочно избалованной. Но на самом деле, в нее, как и во всех советских граждан, был вложен строгий этикет послушания. Советы распоряжались, где жить, где работать, куда нельзя было поехать. Светлана постоянно ожидала от кого-то, от своих защитников, учителей, советчиков, каких-нибудь наставлений, как ей быть дальше. Именно это она имела в виду, говоря о своей «пассивности». Но одновременно она сердилась на них за попытки вмешиваться в ее жизнь и на себя — за то, что позволяла проделывать это с собой. «Я никак не могу стать самостоятельной», — жаловалась Светлана. Притом она не замечала, что раз за разом давала отпор всем подряд.

Светлана поделилась с Ламберт своей мечтой:

Я знаю, зачем я хочу опубликовать свои книги. Я мечтаю, чтобы история моей жизни дошла бы до читателей. По крайней мере, я надеюсь, что мне удастся убедить тех, кто прочтет мои книги, что у меня нет ничего общего с философией и деяниями моего отца. Тогда я буду знать, что добилась чего-то. И моя жизнь не пройдет для меня совершенно впустую.

Она разгладила своими нежными руками скатерть на столе, за которым они сидели с Ламберт, и улыбнулась корреспондентке: «Это такая вот тяжелая жизнь, моя дорогая: и слушать о ней тяжело, и жить ее тоже».

В ноябре того же года Светлана послала Розе Шанд поздравительную открытку на Рождество, на которой написала: «Моя любимая Роза! Мне кажется, я, наконец, жива после этого кошмарного года. Теперь все будет хорошо». Однако ее оптимизм приобретал фальшивые нотки, слышимые даже ею самой.

Третьего мая 1991 года друг Светланы Ежи Косинский покончил с собой. Он надел себе на голову пластиковый пакет и задохнулся в нем насмерть, оставив предсмертную записку: «Я готовлюсь поспать подольше, чем обычно. Пусть это будет вечность». Она была по-настоящему потрясена, прочитав в лондонских газетах о его смерти. В голове проносились счастливые моменты, когда Светлана с Ольгой гостили у него в Нью-Йорке, а Ежи взял их покататься на конной повозке по Централ-парку — пока они ехали, его жена Кики фотографировала. Он подарил Светлане экземпляр своего романа «Раскрашенная птица», подписав его: «Светлане, которая понимает». Что же она понимала? Ей должно было быть известно, что с 1982 года Косинский жил под гнетом обвинений в плагиате, в использовании труда «литературных негров», а также преднамеренного искажения фактов своих воспоминаний о Холокосте. Защитники Косинского, например, политик Збигнев Бжезинский, говорили, что он был оклеветан коммунистическим правительством своей родной Польши. Это ли то самое, что понимала Светлана, так же опороченная советскими коммунистами? Однако она была уверена, что у Ежи была прекрасная жизнь: красавица жена, хорошее жилье, его книги публиковались. И вот он свел счеты с этой жизнью.

От известия о самоубийстве Косинского Светлана утратила связь с реальностью. Она жила без денег в сером дождливом Лондоне и не имела ни малейшего понятия, какие карты сдаст ей судьба в будущем. В один из майских дней она поднялась на Лондонский мост и уставилась на грязную воду Темзы внизу. Борясь со своей задирающейся узкой юбкой, Светлана попыталась взобраться на перила. Но тут сильная рука стащила ее обратно на тротуар. Она едва успела заметить коренастую фигуру похожего на ирландца седоволосого человека с красным лицом в темном плаще, который, предотвратив ее падение с моста, уходил прочь. Два молодых констебля подхватили ее и усадили в полицейскую машину. По дороге к ней домой, они болтали, обсуждая футбольный репортаж, идущий по радио. Полицейские доставили ее до самой двери и, прощаясь, строго сказали: «Никогда так больше не делайте!» В ту ночь, лежа в постели, она пыталась надеть себе на голову пластиковый пакет, но лишиться таким образом жизни у нее не получилось. Она уснула. На следующее утро все произошедшее уже казалось ей бредом и кошмаром.

Когда позже на той же неделе Ольга встретилась с матерью во время их обычного обеда в пабе, та ей сказала, что пыталась покончить с собой. Она сказала это между прочим, как будто о прогулке в парке. Но что-то неуловимо изменилось. Теперь Светлана понимала суть самоубийства. Это было тем, что случается в моменты сумасшествия по безумным причинам. Например, был мрачный день, шел дождь, твой зонтик ветер вывернул наизнанку, кто-то не пришел на назначенную встречу — и такие вещи запускают лавину отчаяния. «Надо быть вне себя, злой как черт, на кого-то или на что-то, или на все на свете». Отец Светланы прикрикнул на ее мать во время ужина: «Эй, ты!» Если бы Наде не удалось убить себя в тот же вечер, на следующее утро все могло быть как обычно. Светлана вспоминала, как няня рассказывала, что тело ее матери нашли в такой позе, что, казалось, она, умирая, ползла к двери, как будто раскаиваясь в совершенном. Может быть, Надю можно было еще спасти.

А тогда, в пабе, Светлана даже пошутила при Ольге: «Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой». Ольга считала, что теперь Светлане стал понятен гибельный порыв ее собственной матери. Самоубийство могло стать для нее просто импульсивным действием, и никого, кто смог бы ее остановить, не оказалось рядом. Ольга почувствовала, что Светлана, наконец, простила свою мать за то, что та покинула ее.

В июле того же года Ольга решила слетать в Висконсин, взяв отпуск в банке, где она работала. Она хотела вновь попытать счастья со своим отцом и удивить его своим появлением. Но за неделю до поездки Ольга узнала, что у Уэса случился инсульт. Когда она прибыла в Талиесин вечером 16 июля, отец уже был без сознания и скончался следующей ночью. Ольга немедленно позвонила матери, чтобы сообщить об этом. Светлана не плакала, но все время повторяла: «О, Боже, о, Боже, он был такой хороший…» Потом ее голос затих, как будто она оставила телефонную трубку на стойке бюро и ушла куда-то».

В своем убогом лондонском жилье, предоставленном благотворительной организацией, Светлана плакала по бывшему мужу: «Я не знала, что он все еще был так глубоко во мне. Он был хорошим человеком во многих отношениях. Это все те нехорошие чувства, что поглощали нас в Талиесине и других местах — зависть и ненависть — уничтожили возможность нашей счастливой семейной жизни». Она думала, что Ольга чувствовала то же самое. Дочь поняла, что любила отца, после того, как он умер.