Девочка смотрит на нее с глубокой грустью, но, верная Катиному завету, безропотно отвечает:

– Конечно, подождем, мама.

Оставшись одна, Марина неподвижно сидит в кресле. Она думает о Кате, о муже, думает о своей трудной жизни, о детях, которые так болезненно чувствуют свое одиночество.

Но Марина не плачет.

Тонкая морщинка прорезает ее лоб, темные ободки вокруг ее светлых глаз с каждым днем становятся глубже, в длинных косах серебрятся новые ниточки… Марина не думает о себе, она думает о детях… Она всегда там, где готовы брызнуть слезы… Чаще всего она с Мышкой.

Но однажды, спрятавшись в уголок террасы, тихонько всхлипывает Динка.

– О чем ты? – спрашивает мама.

– Я боюсь… что… Ленькин… пароход вдруг… утонет… – безутешно шепчет Динка.

Мама, всплеснув руками, поднимает ее голову, смеясь вытирает ей лицо своим платком.

– Пароход не утонет, – говорит она, и Динка успокаивается.

Пароход и правда не тонет, но откуда же может знать Марина, сколько горьких слез еще готовит судьба ее дочке…

Марина сидит на крыльце. Сбоку, под большим теплым платком матери, прилепилась Мышка. По другую сторону – Алина. А около колен, как всегда, сжалась в комочек Динка…

Солнце уже давно спряталось. Свежий ветер сметает в кучи сухие листья… Желтыми листьями усыпано и крыльцо… Медленно кружась, падают они на головы детей, на пушистые косы Марины…

Поредел и словно вымер сад. Опустели цветочные клумбы. Пусто и грустно в маленькой даче. Давно-давно не слышно здесь веселого шума голосов, детского смеха. Все реже и реже бегает на обрыв Динка.

«Нас и так мало осталось…» – думает она, глядя на печальные лица сестер и матери. Каждый вечер сидят они теперь на крылечке, но все грустней и грустней это тихое сидение на опустевшей даче. Лежит на коленях Марины раскрытая книга…

– Не надо читать, мамочка! Посидим так… – просят дети. Марина смотрит на их осунувшиеся, вытянутые лица, глубокая усталость охватывает ее. Кажется, что иссякли все слова утешения, не звучит смех, и вместо веселой улыбки горькая складочка ложится у губ.

– Давайте споем что-нибудь… – предлагает Марина, стараясь вспомнить бодрую, веселую песню, но вместо этой песни на память невольно приходят другие. – «Поздняя осень, грачи улетели…» – запевает она и, с невеселым смехом обрывая себя, машет рукой: – Нет, не эту!

– Давайте дяди-Лекину: «Так ветер всю красу наряда с деревьев осенью сорвет…» – тихо начинает Динка.

– Нет-нет, я сейчас вспомню… – говорит Марина, но песни, веселые песни, не приходят ей на ум. – Давайте я скажу вам стихи, – предлагает она. – Вот Шевченко. Вы ведь любите Шевченко?

– Мы любим… – хором откликаются дети.

Марина читает стихи. На последних строчках голос ее звучит все тише и неуверенней:

…i не знаю,

Чи я живу, чи доживаю,

Чи так по свету волочусь,

Бо вже не плачу й не смiюсь…

– Нет, не читается сегодня, – решительно говорит Марина. Маленькая сиротливая кучка сдвигается ближе…

– Мы не можем петь, мамочка. Нас так мало… Нас было много раньше, – жалобно говорит Мышка.

Никто не отвечает ей… Стучит оторванной ставней ветер, а кажется всем, что в уголке террасы стучит швейная машинка, а может, это стучит в калитке Марьяшка своей неизменной ложкой… А может, в кухне месит тесто Лина, налегая на доску…

Динка смотрит на сад, и каждый падающий лист представляется ей цветным флажком, взлетающим над забором… И Динка не выдерживает.

– Мама, почему у нас все время какое-то горе? – уткнувшись в колени матери, спрашивает она.

– У нас нет горя! – резко отвечает Марина, словно встряхнувшись от тяжкого сна. – У нас никто не умер… Папа жив, Костя жив… Лина недавно приезжала… У нас нет горя… а если бы даже оно и было, то мы не поддались бы ему, не опустили головы. Надо думать о хорошем, а не о плохом, Дина!

– Конечно… – неуверенно поддерживает ее Алина. – Если Катя поехала, так ведь она поможет Косте и другим несчастным людям…

– А Лина вышла замуж за хорошего человека, Малайку, – это ведь тоже надо радоваться, да, мама? – стараясь попасть в тон сестре, предположила Динка.

– А папа наш любит нас… и тоже мы радуемся… – высунув из-под платка распухший нос, добавила Мышка.

Марина откинула назад голову и засмеялась.

– Значит, у нас нет горя? – весело сказала она. – Вот видите! Надо уметь во всем находить хорошее! Горе – это враг человека, с ним надо бороться не слезами, а мужеством! – твердо закончила Марина.

– Ну да! – вдохновленная ее словами, встряхнула головой Динка. – Горе – это враг! Но мы не поддадимся! – И, решив сразу проявить мужество, она вскочила и показала сестрам шиш. – Вот ему!

Алина шутя хлопнула ее по руке; все засмеялись.

– И еще… – сказала Марина, радуясь, что дети развеселились. – Еще часто бывает, что за горем следует радость… Вот как на небе: тучи, тучи, и вдруг солнышко…

– Динка! Вый-ди! Вый-ди! – вдруг раздалось за забором.

– Арбузы кричат! – засмеялась Динка и побежала к калитке. Навстречу ей выдвинулся Трошка; круглая физиономия его лоснилась от удовольствия.

– Погоди, я скажу… – оттолкнув выпрыгнувшего из кустов Миньку, заторопился он. – Слышь, Динка! Пароход «Надежда» вышел из Казани! Мы от Минькиного отца узнали!

Динка взвизгнула, хлопнула калиткой и помчалась к даче.

– Мама, мама! Ленька едет! – кричала в буйной радости Динка. – Ленька едет! – повторяла она, ликуя и кружась.

– Ну вот и пришла радость! – сказала с облегченным сердцем Марина.

– Но ведь это только для Динки… – разочарованно откликнулась старшая девочка.

– И для меня! – выскочила вдруг Мышка.

– И для нас! – строго сказала Марина. – Нам всем нужен такой верный, стойкий товарищ, как Леня.

– Он старше меня? – ревниво спросила Алина. Мать ничего не ответила. Она смотрела на младшую дочку и радовалась ее радости. Широко раскрыв руки и закинув голову, Динка смеялась и пела, кружилась и падала, надувая пузырем платье… Скучные осенние листья вдруг ожили. Красные, желтые, оранжевые, как разноцветные птицы, они веселыми стайками слетали с деревьев на голову и плечи девочки.

И Марине снова захотелось, чтобы на крыльце бодро и радостно зазвучали голоса детей.

– Ах, как же я не могу вспомнить ни одной хорошей песни! – с досадой сказала она, проводя ладонью по лбу и тщетно роясь в своей памяти. – Вспомните хоть вы, Алина, Мышка!

Но девочки тоже не могли вспомнить веселой песни; все, что они предлагали, в конце, или в середине, или с самого начала было грустное… А звонкий голос Динки раздавался уже в другом углу сада, и желтые печальные листья снова медленно и скучно падали на крыльцо.