Преодолевая раздражение, Горбачев читал дальше.

«Как вам известно, получили широкое распространение открытые и злые нападки на армию, административные органы, включая и КГБ. Особенно трагично складывается положение молодых людей. Им настойчиво внушают, что история нашего социалистического государства — это сплошная грязь и что в ней нет ничего человеческого, героического и выдающегося. При этом без совести и чести подтасовываются факты, тщательно замалчивается история развития капстран, которые сотни лет жирели главным образом за счет грабежа колониальных и отсталых стран, да и в настоящее время сосут с них непосильные долги, а Россия, вместе с братскими республиками, скорее другим помогала, чем латала свои дыры, в том числе помогала и развитым капиталистическим странам в избавлении их от порабощения гитлеровским фашизмом.

Такой гигантской и предательской демагогии мир еще не знал. Нестерпимо видеть и слушать, когда Генерального секретаря ЦК КПСС ставят рядом с Сахаровым, который ни одного доброго слова не сказал в адрес КПСС и социализма, а скорее наоборот. Западные воротилы с радостью похлопывают нас по плечу и хвалят на все лады нашу перестройку, довольно потирая руки и, по моему мнению, преждевременно предвкушая уже сейчас, как они за компанию с Польшей проглотят и нас.

Конечно, они могут и подавиться, но вместе с ними об этом же мечтают и многие их единомышленники, в том числе и часть народных депутатов СССР, и в нашей стране. Не случайно Евтушенко на съезде говорил о новой бескровной Отечественной войне. Но он явно ошибается, наш народ легко и добровольно не отдаст свои исторические завоевания».

Горбачев нетерпеливо снял трубку прямой связи с Болдиным:

— Выясни, сколько лет этому Конотопу. У него, наверное, старческий маразм…

«Поверьте, товарищи, у настоящих советских людей, которых сейчас всячески оскорбляют и представляют их как «рабов», не только отбили охоту самоотверженно трудиться, но и нормально жить на этом свете, так как первые годы перестройки принесли им больше горя, чем радостей. Сейчас бушуют межнациональные страсти, а впереди могут быть еще трагичней социальные бури, вызванные усиливающимся расслоением общества и стремительным ростом несправедливости в материальном и моральном положении советских людей.

В настоящее время Федоровы и им подобные деятели, нажившие свое благополучие при нашей «негодной системе», много раз повторяют об «умных и деловых» людях, но мне кажется, что самые мудрые люди сейчас живут и работают в ГДР, твердо заявившие о невозможности «соединения огня с водой». У нас же процветает наукообразная, путанная абалкинщина, поддерживаемая конъюнктурщиками от идеологии и философии».

Раздражение генсека росло. Но он решил одолеть письмо до конца.

«Мне представляется, — читал дальше Горбачев, — что мы непростительно рано хороним плановую систему, не совершенствуя ее, а полагаясь на «внекапиталистическую саморегулирующуюся экономику», преждевременно хороним и руководящую роль партии, в первую очередь ее кадровую политику, полагаясь на мифическое добровольное народовластие без должной дисциплины и строгого порядка. Подстраивать наш «парламент» под буржуазный — гиблое дело, там истинную власть повседневно и повсеместно осуществляют «доллар» и толстосумы, которые, образно говоря, кого хотят — милуют, кого хотят — казнят. Не случайно в составе народных депутатов оказалось так много демагогов, а съезд временами был похож на балаган.

Думаю, вам не трудно представить, с каким волнением и душевной тревогой я вам писал это письмо, но подсознательно предполагаю, что реакция ваша будет, скорее всего, в западном духе — «не будем драматизировать события». У меня складывается такое мнение потому, что у Вас сейчас больше доверия нахальным «Огонькам» и «Взглядам», «Ю. Афанасьевым» и «Г. Поповым», чем скромным людям, которые независимо от ранга и положения всю свою жизнь, в самые тяжелые годы испытания преданно и самоотверженно трудились и служили Родине и народу.

Я был бы счастлив, если бы так думал только я один или ограниченный круг людей моего поколения, но это далеко не так.

С искренним товарищеским приветом В.И. Конотоп».

Замигала красная лампочка на телефонном пульте. Горбачев покосился — Болдин. Генсек снял трубку.

— Михаил Сергеевич, Конотоп шестнадцатого года рождения. Ему семьдесят три, — доложил Болдин.

— Семьдесят три… — повторил Горбачев. — Тогда ясно.

И опустил трубку.

Взял ручку и начертал резолюцию: «Прошу ознакомить членов ПБ, кандидатов в члены ПБ, секретарей ЦК».

Поскольку это письмо попало ему в руки, делать вид, что его не было, нельзя. Пусть все прочтут. Потом обменяются мнениями.

Письмо Конотопа с резолюцией генсека перекочевало в новейшие времена из архива Политбюро в архив Президента России. К сожалению, стенограмма обсуждения письма не найдена.

Впрочем, можно представить характер обмена мнениями. Наверняка все набросились на старика, осмелившегося выступить против курса на перестройку. Аналоги уже были — всем помнились молотилка, которую Горбачев устроил Ельцину на октябрьском пленуме ЦК 1987 года, трехдневное обличение на Политбюро письма ленинградской преподавательницы Нины Андреевой в газете «Советская Россия», единодушно названном членами горбачевского Политбюро «манифестом антиперестроечных сил».

А выступление Сажи Умалатовой на IV съезде народных депутатов в декабре 1990 года? От него тоже тогда все открестились, хотя она, простая работница, тоже увидела, куда ведет страну Горбачев, и не побоялась сказать об этом открыто, во всеуслышание:

— Руководить дальше страной Горбачев не имеет морального права. Нельзя требовать с человека больше, чем он может. Все, что мог, Михаил Сергеевич сделал. Развалил страну, столкнув народы, великую державу пустил по миру с протянутой рукой. Уважаемый Михаил Сергеевич! Народ поверил вам и пошел за вами, но он оказался жестоко обманутым. Вы несете разруху, развал, голод, холод, кровь, гибель невинных людей… Вы должны уйти ради мира и покоя нашей многострадальной страны…

Кроме этих немногих случаев, да еще, пожалуй, эпизода с послом СССР в ПНР В.И. Бровиковым, отозванным в Москву за критику политики перестройки, за все время правления Горбачева никто открыто не высказал несогласия с его курсом. Это уже потом, после бесславной отставки генсека-президента, многие члены высшего руководства вдруг предстали перед нами этакими отважными диссидентами.

Хотя нет, был еще один эпизод, когда часть членов ЦК, в основном с периферии, устроила своему генсеку жаркую баню. Но вмешались московские члены Политбюро, и в результате вышел мини-путч, такой же робкий и опереточный, что и у ГКЧП. Случилось это на пленуме ЦК в апреле 1991 года.

Критика Горбачева со стороны руководителей республиканских и областных партийных организаций была зубодробительной. Требовали одного из двух — или навести порядок в стране, для чего безотлагательно ввести чрезвычайное положение, либо уходить в отставку. Некоторые секретари ЦК компартий республик и обкомов, не боясь последствий, открыто называли политику Горбачева антинародной.