— в силе был старший князь из Голицыных, Дмитрий Михайлович. Вполне естественно, что он собирает сродников, дабы упрочить власть семейства. Вытребованный из Италии, возвращается Михаил Алексеевич на родину. По робости характера он не принимает деятельного участия в интригах, завязавшихся со смертью юного императора вокруг возведения на престол дочери царя Ивана. Поселив жену-итальянку в Немецкой слободе, он живет тихо, сторонясь борьбы. Наверное, в то время и зять его Алексей Петрович Апраксин, человек сердца злого и подражатель никчемный, наслушавшись рассказов об Италии, принял сдуру тоже католичество прямо в Москве...

После воцарения Анны Иоанновны и расправы над Долгорукими пришла пора и для Голицыных. Можно себе представить, какое мстительное удовольствие испытали их гонители, узнав через шпионов из ведомства ли Андрея Ивановича Ушакова или через доброхотных доносчиков, которых почему-то всегда много было в России, о необъявленной семье князя Михаила Голицына.

Я уже говорил, что Анна Иоанновна отличалась ханжеством. И потому, когда Бирон донес ей о «проступке» Голицына, Анна почувствовала себя оскорбленной до глубины души. Михайла Голицын первым из князей Московской Руси отрекся от веры отцов! Кроме того, он женился без разрешения императрицы, да еще на иноземке, на простой девке!.. История великого дяди и собственное унижение перед «ливонской пленницею» были еще слишком свежими воспоминаниями.

Нарядили следствие. Жену князя арестовали, увезли в Петербург, в Тайную розыскную канцелярию, где следы ее потерялись. Брак Голицына и его переход в католичество объявили недействительным, а самого князя императрица приговорила в наказание к царской службе шутом. Чья это была мысль, чья идея? Сегодня, наверное, уж и не скажешь. Кто подсказал ее Анне? Не осталось следов, не осталось документов. Попробуем сами подумать — кому она могла принадлежать? Бирону? Может быть. Вполне в духе его шуток. А может быть, кто-нибудь из своих доброхотов, ну хотя бы тот же вечно пьяный князь Куракин? Конечно, хотелось бы это повесить на Остермана, но очень уж не в его стиле приговор. Нет, скорее всего, это — Бирон, любитель шутейных драк. А могло ли быть что-либо более сладкое для мелкого курляндского дворянчика, чем зрелище шутовских потасовок между родовитыми русскими князьями? Но на этом — остановимся, стоп! Не будем давать волю эмоциям XX века на страницах расследования, посвященного людям и событиям века осьмнадцатого. Это, по меньшей мере, не исторично...

Человек мягкий, слабого характера, Михайла Алексеевич не нашел в себе ни сил протестовать, ни мужества уйти из жизни, чтобы избавиться от срама. А может быть, сыграло роль и то, что служба шута не являлась такою уж постыдной, как позже в конце века или в благородное девятнадцатое столетие. Все же служба-то царская.

Зять его, граф Алексей Петрович Апраксин, тоже сделанный шутом за отказ от веры, воспринял это назначение спокойно. Со стороны можно было даже предположить, что он доволен, определившись наконец при дворе в должности, подходящей ему более всего...

Михаил же Голицын, вкусивший европейской цивилизации, страдал от унижения. Но страдал молча. К описываемому времени ему было уже к пятидесяти. Робкий и неуклюжий, он постоянно служил мишенью для злых шуток как со стороны придворных, так и своих товарищей-шутов и других приживальцев. Однажды жарким летом в Петергофе, испивши квасу, императрица вылила остатки из бокала ему на голову. Князь Куракин и другие громкими возгласами приветствовали поступок государыни, объявив его новым крещением. И, вспомнив, что мать шута была урожденная Квашнина, тут же нарекли его «Квасником». С той поры вслед за достоинством князь Михаил потерял и родовое имя.

К сороковому году от постоянного унижения, от побоев Квасник совсем опустился. Он надел на себя личину полного идиота, решив не противоречить никому и ни в чем. Не возражал он и против женитьбы на Бужениновой. Согласно гыкал и делал непристойные жесты в ответ на похабные намеки вельмож о подробностях супружеской жизни с «дикой калмычкой». Он был готов на все, лишь бы не били, не пинали, не щипали до синяков и крови, не выдирали последние клочья серых седых волос из плешивой головы... Квасник боялся боли.

Почему Бирон так стремился унизить шута? Куда, кажется, больше? За что он питал к несчастному Кваснику столь сильное злопамятство, — неужто только за его принадлежность к могучему некогда клану его, Бироновых, обидчиков Голицыных? Так ведь не тишайший же Михайла Алексеевич их причина... Скорее всего, такая постановка вопроса неправильна.

Ненависть — сильное чувство. И способны на него натуры тоже сильные, глубокие и страстные, с богатым внутренним миром. Разве таков был герцог Курляндский? По характеристикам современников, он в общем ведь довольно прост, даже примитивен — не в смысле необразованности, а, скорее, недостаточной развитости натуры, мелкости мыслей и взглядов. Может ли человек с развитым чувством собственного достоинства, — а это условие необходимое, чтобы быть личностью, — довольствоваться ролью альковного правителя? Оказавшись «в случае», Бирон понимает незаслуженность своего общественного положения, его непрочность. Постоянное опасение за собственную судьбу вырабатывает в таких людях известную хитрость, ловкость, умение ориентироваться в мире узких, частных интересов, карьеристских происков и дворцовых интриг. Чаще всего они не злы и не добры. Главное качество их характера — подозрительность, которая может перейти в хроническую паранойю, может быть, и незаметную для окружающих на фоне общего климата преследований и подавления настоящих и мнимых противников. Зложелательство таких людей вполне может являться отнюдь не природным качеством их души. Скорее, это оборонительная функция разума, средство самозащиты. И проявляются чаще всего эти черты в тех, кого вынесла судьба за пределы допустимого, по разуму ли их, по душевным ли свойствам. Не исключено, что, верни та же судьба этого человека на свой уровень, и — куда что подевается? Ни злорадства, ни злонравия. Совсем другая персона...

Судьба клана Голицыных при Анне Иоанновне была трагической. В 1730 году князю Дмитрию Михайловичу шел шестьдесят восьмой год. Утомленный полувековой царской службой, отпросился он на покой в подмосковное свое село Архангельское и там часто болел. Однако страх перед силою старого русского аристократического семейства был так силен у «новых» — у Остермана, вошедшего в полную силу, у Волынского, еще входящего и потому особенно жадного и завистливого до всего, что вскоре нарядилось следствие против старого князя Голицына. Кем нарядилось — никто и не ведал. А невидимые руки дергали и дергали за ниточки, пока не подписали двадцать «лучших» людей государства, из которых многие сочувствовали идеям князя и к нему относились с уважением, смертного ему приговора.