— Жаль только в пору эту прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе, — завершил катковский пассаж обер-прокурор, не очень твердо произнося строки нелюбимого им Некрасова и одновременно чувствуя, что ирония его неуместна: исповедальные слова Каткова звучали вовсе не высокопарно, а даже с какой-то искренней безнадежностью и болью, — но он все-таки не удержался от язвительности и присовокупил:

— Прошу вас, начинайте ционизацию ваших мыслей.

— Все это прекрасно, дорогой Михаил Никифорович, но я не могу понять, к чему вы клоните? — спросил обер-прокурор, когда Катков закончил знакомить его с книгой Циона «Нигилисты и нигилизм». — Вы ведь всегда к чему-то клоните?

Константин Петрович догадывался, куда клонит Катков, и надеялся, что прямой вопрос избавит от неприятной беседы. Но Катков был хитер и изворотлив.

— Меня заботят только интересы России, а они тесно переплетены с вашим добрым именем.

— Мое доброе имя?! Но зачем оно вам понадобилось? И что ему угрожает? Я ничего не опасаюсь, и меня ничто не остановит в моем служении государю и России.

— Да, это так! Но что пишут иностранные газеты!

— Мне их мнение известно.

— Вас обвиняют во всех стеснениях и во всех принятых ограничительных мерах.

— Не я один управляю Россией, если вообще мою скромную персону стоит причислять к тем, кто влияет на важнейшие решения. Иван Сергеевич Тургенев выпустил базаровскую птичку, помнится, в шестьдесят втором году. Пока разошлось, пока восхищались, пока разобрались — каракозовщина и вызрела. Я не против микроскопов и экспериментов с несчастными лягушками. И готов признать, что претензии Циона основательны. И решительное поддерживаю и вас, и его. Вы удовлетворены?

— Константин Петрович! — воскликнул Катков. — Верьте мне! Циона я привел просто для примера, хотя ваше мнение… Но именно вас будут обвинять, и в первую голову, русские люди! Да-да, русские люди поднимут против вас голос! Еврейский вопрос — один из самых больных вопросов. Здесь обширнейшее поле деятельности для ваших недругов. Вам в одиночку не одолеть их!

— Вы отдаете себе отчет, к кому вы обращаете свои слова, Михаил Никифорович!

Он не спрашивал, он восклицал. Сейчас, оглядываясь назад, он переоценил отношение к той — давнишней — беседе. Его главные ненавистники оказались его соплеменниками: Валуев, Половцов, Абаза, один и другой, Игнатьев… Но особенно возмущался военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, будущий генерал-фельдмаршал, который если и не проиграл Русско-турецкую войну, то и не выиграл ее безусловно и бесповоротно. Милютина считали великим реформатором, хотя проверить качество нововведений в армии при Миротворце, слава богу, не представилось возможности. Переживая угасание Великих реформ и гибель Александра II как личную трагедию, военный министр везде говорил о тлетворном влиянии Константина Петровича:

— Он и Катков приносят вред России, пытаясь повернуть вспять достигнутое в прошлое царствование. В Аничков дворец «Московские ведомости» доставляются обер-прокурором регулярно. Он нимфа Эгерия Аничкова дворца.

Со своими близкими Милютин в припадке откровенности совершенно не щадил обер-прокурора, отзываясь о нем куда резче, чем Валуев или Абаза:

— Речь Победоносцева была иезуитской! Он огульно отрицал все, что было сделано в предшествующее царствование. Он осмелился назвать Великие реформы ошибкой! И преступной ошибкой! Он отрицает все, что составляет основу европейской цивилизации! Если бы покойные братья слышали, они не поверили бы своим ушам, что профессор способен произносить подобные филиппики.

В замечательном по объему исторических сведений дневнике Милютин прямо писал после мартовской речи Константина Петровича: «Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера!»

Это прямо отрывок из какой-то исследовательской работы советской поры.

Когда Константин Петрович произнес речь о правах сословий, то Милютин говорил наиболее совестливым членам Комитета министров:

— Обер-прокурор поднимает знамя дворянских привилегий! Он считает, что из молодых людей, отнесенных к вольноопределяющимся третьего разряда, надо допускать в офицеры только дворян! Не уровень образования и способности к военному Делу, а дворянская порода есть главный критерий для обер-прокурора! Какая чепуха!

Правда, Константина Петровича в его усилиях никто не поддержал, но нашлось немало тайно ему сочувствовавших, и Милютин это тонко ощущал.

Но что злобные шпильки Абазы или Валуева в сравнении с густой критикой главы заинтересованного ведомства? Да как критике и не быть густой, если младший Милютин — едва ли не петрашевец и не раскаявшийся! — до самой смерти носился с социалистическими идеями?

Прав оказался Михаил Никифорович: русские недруги и псевдолибералы язвили острее инородцев и их друзей.

А что о нем болтали за спиной будто бы его единомышленники! Константин Леонтьев называл его морозом, сторожем и непроветренной гробницей! Какие-то политические убеждения его Леонтьев разделял, да и многие другие критики разделяли — пусть и называя «китайским мандарином»! — но «непроветренная гробница» — это уже слишком! Данилевский, например, довольно откровенно делал вид, что обер-прокурор как идеолог и государственный деятель его не занимает, а взгляды не оказывают на Россию ни малейшего воздействия. Как личность Данилевский вызывал у Константина Петровича ответную волну холода. Он принадлежал к той категории людей, которые прошли революционную школу у Буташевича и не сумели раскаяться так искренне и глубоко, как Достоевский, приняв в сердце Христа. Он был прекрасный естественник, много сделал для возрождения Крыма, написал книгу «Россия и Европа», имевшую оглушительный успех. Константин Петрович прочел ее с любопытством, но многие места его отталкивали, в то время как у другого патриота и славянофила, Аксакова, он ничего похожего не находил. У Аксакова все маслом по сердцу. Завистники шептались, что он прицепился к Аксаковым из меркантильных побуждений.

Константин Петрович протянул руку к книжному шкафу и открыл наугад страницу знаменитой книги Данилевского. Волнистой чертой были подчеркнуты следующие слова: «…Социализм думал найти общие формы общественного быта, в своем роду также абсолютные, могущие осчастливить все человечество, без различия времени, места и племени. При таком направлении умов понятно было увлечение общечеловеческим». Подобные мысли, вероятно, к Данилевскому пришли в Петропавловке, где он отсидел более трех месяцев по делу кружка Петрашевского.

Да, он высоко ставил славянство, но не считал, что оно призвано обновить весь мир, все человечество и решить самую важную общечеловеческую задачу — отыскать пути к совершенству. Он правильно отделил Россию от Европы, заклеймив европейничание. Мысль о том, что Россия станет вровень с Европой, в целом не вызывала у Константина Петровича возражения. Мировое равновесие будет достигнуто славянским единством, его балансом с Европой и Америкой. России он давал здесь первое место. Однако практика показывала, как нелегко добиться этого единства внутри самой России даже при взлете национальных чувств, ярко проявившихся после Крымской войны. Славянская федерация возможна только под главенством России, но если внутри России нет согласия?..