«Когда тебя побеждает такая изматывающая болезнь, как рак, главное, чтобы этому не сопутствовали три вещи: грязь, боль и унижение, – говорит Миллионщикова. – Да, дальше, скорее всего, будет смерть. Момент такой таинственный, такой непонятный, такой непростой и торжественный. Но какой он на самом деле? В то, что пишут в книжках, я не верю, ни единому слову не верю. Всем этим коридорам, свету и воспарениям. Будем умирать, узнаем, Катя, узнаем… Но совершенно ясно, что всё это – за пределами человеческого понимания. Другое дело, в силах человека сделать так, чтобы пусть даже неотвратимая смерть была достойной».

Я провела в хосписе рядом с Миллионщиковой несколько месяцев. Мне важно было понять, как это устроено, как работает. Я хотела удостовериться в том, что слова о возможности помогать тем, кого нельзя вылечить, реализуемый, а не просто красивый, рекламный слоган. В эти несколько месяцев я приходила в хоспис, как на работу, несколько раз в неделю. Иногда часами сидела на стуле в большом центральном холле под часами с боем. Иногда заходила с медсестрами в палаты, иногда торчала в предбаннике кабинета Миллионщиковой. Но чаще просто следовала размеренному ритму ежедневной хосписной жизни, которая находится в той точке, где важна каждая минута, каждая секунда. Некоторых пациентов хосписа я хорошо запомнила: одинокого доктора Владимира В., проработавшего тридцать пять лет участковым терапевтом в Перми и по воле случая оказавшегося в Москве под конец жизни. За время наших съемок его несколько раз привозили в хоспис и несколько раз выхаживали. Вера Васильевна из раза в раз встречала В. как родного: «Ну что, миленький, сейчас поднаберемся силенок и домой?» А когда она выходила из палаты, В. бормотал со счастливой улыбкой: «Я никогда никому так не был нужен в жизни». У В. была мечта: встретить Новый год в хосписе. Ну, нравились ему, одинокому, эти душевные хосписные елочки с огоньками, что в конце декабря медсестры расставляли на тумбочках рядом с кроватями пациентов. Мечта сбылась: он ушел в ночь с 31 декабря 2008-го на 1 января 2009-го. На утренней конференции Вера Васильевна удовлетворенно покачала головой: «Хорошо ушел Володя, легко и светло». И добавила про еще одну ушедшую в эти дни пациентку: «Успела дочь ее приехать. И они с дочерью успели друг у друга попросить прощения. Как это важно, да? Какая красивая смерть».

Когда мы потом оказались с ней вдвоем в кабинете, я спросила, почему она придает всем этим деталям такое значение. Ведь смерть – это окончательная точка. Она все отменяет, обнуляет, а значит – какая разница.

«Мы, Катя, ничего о смерти не знаем. Никто не знает. И в обычной жизни мы о смерти не думаем. Никто не думает, ни вы, ни я. Так нас воспитали, – сказала Миллионщикова. – Я сейчас не говорю о ежедневной погруженности в тему смерти, что, конечно, ненормально и противоестественно. Но говорю о факте принятия смерти, факте допущения смерти в обычную жизнь. Для нас, выросших в СССР, это было неприемлемо. О, какую злую шутку с нами сыграла эта фигура умолчания. Потому что жизнь, в которой не признается существование смерти, неполноценна. И глубокое заблуждение, когда умирает кто-нибудь из родителей, бабушка или дедушка, а ребенка не берут на похороны. От этого потом получается масса перекосов. Мы смерти боимся, чураемся, а ведь ее не избежать. Вопрос только в том, какой она будет. И всегда надо спрашивать себя: как я хочу умереть? Как мы хотим умереть? Если дома, то окруженные любовью, заботой, без боли, без грязи. Самое важное – с достоинством уйти из жизни, легкой походкой. Этого нет в больницах. Хотя не надо бросать камень в лечебные заведения, у них другие задачи и другие, что уж говорить, возможности. Но в случае выздоровления все обиды, которые нанесены больницей, легко забываются, ведь человек излечивается и выписывается. А когда человек оказывается у последней черты, то ничего никогда не забывается. Больной уходит, а родственники остаются, помнят, и если были обиды, чувство вины у них только растет. Это огромная проблема: работать с родственниками так, чтобы у них не осталось кровоточащей раны. Вот именно этим хоспис отличается от любого другого лечебного учреждения».

При Миллионщиковой ежедневная жизнь Первого Московского хосписа начиналась ранним утром: в холле звенел колокольчик, прикрепленный к потолку: направляясь на утреннюю конференцию, Вера Васильевна нарочно каждый раз задевала его рукой. Такой ритуал. Потом проходила в угол к своему креслу у аквариума и говорила: «Всем доброе утро! Ну, как у нас дела?» И со всех сторон начинали сыпаться истории. Например, Виктора и Татьяны, супружеской пары, чья любовь началась в классе седьмом и спустя несколько десятков лет не растеряла ни трепета, ни накала: страсть, ревность, ссоры, примирения, свидания и побеги «ото всех, куда-нибудь в глушь, чтобы остаться только вдвоем». Кажется, эти двое за всю жизнь не сумели бы насытиться друг другом. А тут рак. Его рак. Тяжелый, болезненный, непобедимый, не оставляющий шансов. Уход за ним, лежащим, беспомощным, не оставляет для них времени побыть наедине в море любви, а не в сонме бытовых проблем. Просто побыть вдвоем, наговориться напоследок. В их маленькой, почти без условий квартире выходило так: или кухня, лекарства и суета, или отыскать на свете место, где можно спокойно попрощаться.

Хосписа боялись и Татьяна, и Виктор. Татьяна, кажется, больше. Но первым человеком, который в хосписе зашел в его палату, была Вера Миллионщикова. «Курите?» – спросила. Он кивнул: «Курю, но какое это теперь имеет значение…» Она предложила: «Давайте покурим?» Он даже привстал на кровати от неожиданности предложения. Они курили, болтали, он рассказывал Вере Васильевне, как был инженером и строил дороги и мосты на Кубе, она расспрашивала про Гавану и тамошний Малекон, между делом уточняя: «Вам не больно? Как с болевым синдромом справляетесь?» Он кивал и благодарно говорил громким голосом: «Как сюда привезли, как обезболили, так прямо другим человеком себя чувствую». А потом полушепотом тайком просил ее: «Сделайте, пожалуйста, так, чтобы Танечка меньше плакала». Она кивала и обещала: «Вы не волнуйтесь, за Татьяной мы проследим. Вам точно не больно?»

Выйдя в коридор, Миллионщикова вполголоса дает четкую инструкцию персоналу: «Больной уходящий. Жене – внимание и присмотр. И валокордин. Она всё тоже понимает, но не может пока… осмыслить. Это естественно. Что еще. Он не пьет, и это ее беспокоит. Поставьте пол-литровую капельницу. Для нее больше, чем для него. И дайте им время попрощаться».

Через несколько дней Виктор ушел, держа руку Татьяны в своей. В последние, очень важные дни, часы и минуты его жизни никто из них не отвлекался на пеленки, бульоны, судна и, главное, – боль. «Ему до самого конца не было больно», – расскажет мне Татьяна. И невозможно описать, насколько для нее это было важно.

Эти три слова «не было больно» оказываются самыми важными в жизни любого, чей рак не удается победить. Именно боль, как правило, делает существование человека и его близких невыносимой, мешает осмыслить и принять происходящее, не дает возможности понять и принять неизбежное. Победа над болью – это борьба за достоинство, с тем, как победить боль, у онкологов и докторов, работающих в паллиативной системе нашей страны, как правило, самые большие, порой неразрешимые проблемы. Впрочем, до 2011 года самого понятия «паллиативная помощь» в России не существовало. Хоспис, основанный Верой Миллионщиковой, почти 20 лет существовал, а государство отказывалось официально признавать само понятие «паллиативная помощь».