заглушили его голос. Томмазо вышел на площадку, и за долю секунды, когда щель оставалась свободной, я успела заметить женщину в шортах, с длинными голыми ногами и белокурыми волосами, свисавшими на спину. Она проскользнула мимо щели, как призрак.

– Уходи! – сказал Томмазо.

– Кто они?

– Не твое дело. Люди.

– Вижу, что люди.

– Я работаю.

– Это твоя работа?

– Можно узнать, что тебе надо?

Он схватил меня за плечо. Это прикосновение смутило нас обоих, он сразу же отдернул руку.

– Виолалибера, – произнесла я, и посмотрела ему в лицо, чтобы увидеть его реакцию.

– Не понимаю, о чем ты.

Он открыл дверь и юркнул внутрь, но я успела схватиться за створку, чтобы не дать захлопнуть дверь у меня перед носом.

– Скажи мне, что произошло, Томмазо.

– Если тебе интересно, что произошло, спроси у Берна. А сейчас убирайся вон.

– Берн умер.

Еще несколько часов назад, в разговоре с Чезаре, я не хотела даже слышать эти слова, а сейчас бросила их в лицо разъяренному Томмазо, который смотрел на меня через дверную щель. Его глаза вмиг стали безжизненными. Он слегка наклонил голову.

– Не приходи сюда больше, – вполголоса сказал он.

Я убрала руку, и он закрыл дверь. Я осталась стоять, где стояла. Отчетливо услышала, как один из мужчин спросил, где пицца, потом опять общий смех. Еще немного, и Томмазо откроет мне, подробно расспросит, что произошло, сам будет умолять меня войти. Надо только чуть-чуть подождать. Я нашарила на стене выключатель. Через несколько минут свет погас, я опять его включила. Кто-то снизу вызвал лифт, потом этажом выше зазвякали ключи. И как мне только взбрело в голову задать такой вопрос: «Это твоя работа?» Разве я имела на это право? Меня давно уже не касается – если вообще когда-либо касалось, – чем занимается Томмазо. Когда на лестнице опять зажегся свет, я ушла.

Вечером я заболела. Сейчас мне кажется естественным называть это состояние болезнью, но в те несколько недель все происходящее со мной казалось мне абсолютно нормальным. Более того, я словно обрела какую-то необыкновенную ясность ума, обостренную восприимчивость. Резкие звуки, яркий свет, даже приторные запахи осени, любые внешние раздражители стали для меня болезненными, почти непереносимыми, и я испытывала лихорадочное возбуждение, которое не мог унять даже сон, я то засыпала, то просыпалась, и ночи тянулись бесконечно.

Я желала Берна. Не по-настоящему, как если бы он во плоти и крови стоял передо мной, но так, словно он вот-вот должен был появиться, а я предвкушала его появление. Чаще всего это случалось в машине, когда я возвращалась на ферму. В определенный момент, перед поворотом на подъездную дорогу, вдруг наступала уверенность: сейчас приеду – и увижу, что он ждет меня во дворе, сидя на садовых качелях или стоя ко мне спиной. Поза могла меняться, но сам образ всегда представлялся мне с неизменной, поразительной четкостью и достоверностью. Когда я выходила из ванной на первом этаже. Когда разгибалась после долгой работы в теплице. Когда слышала, как хлопает окно. И в каждом таком случае у меня не было и тени сомнения, что Берн здесь. Вот и он, говорила я себе без малейшего удивления. Немного удивляло только то, что он так и не появляется. Однако это было всего лишь легкое разочарование, как если бы он запаздывал или находился не совсем рядом, но где-то поблизости.

Ясность этих видений не пугала меня. Но я все же остерегалась рассказывать о них людям, остерегалась и встречаться с людьми. Когда наступил декабрь, я сказала родителям, что не приеду на Рождество. Может быть, позже, неопределенно пообещала я. Очевидно, я производила впечатление нормальной, потому что они не настаивали.

Я развесила на лиственнице четыре электрические гирлянды. К этому свелись все мои праздничные приготовления. Несмотря на безразличие, с каким я относилась к Рождеству, в сочельник мне пришлось бороться с ощущением, что на ферму со всех сторон надвигается нечто неприятное. Около семи часов вечера я улеглась на диван, в доме было уже темно, и я собиралась пролежать здесь весь следующий день, пока Рождество не останется позади. Не уверена, был ли тогда один из тех моментов, когда я чувствовала близкое присутствие Берна, помню только, что когда зазвонил телефон, я ответила не сразу, помедлила, глядя, как при каждом звонке экран бросает отсвет на стены.

– Это я, – сказал мужской голос, потом пробормотал что-то невразумительное, как будто вдруг отвернулся от микрофона.

– Томмазо?

– А?

Пауза.

– Томмазо, что случилось? Зачем ты позвонил?

Я услышала, как он дважды глубоко вздохнул.

– Ах, Тереза. Надеюсь, я не помешал тебе готовиться к Рождеству.

Мне показалось или он правда хихикнул? Я огляделась вокруг. В комнате была почти полная темнота, только мигающий свет гирлянд на лиственнице выхватывал из мрака отдельные предметы.

– Нет, не помешал.

– Я так и думал.

– Ты позвонил, чтобы поиздеваться надо мной?

– Нет. Прости. Нет, конечно.

Снова глубокие вздохи, потом какое-то бульканье. Наверное, опять отвернулся от телефона.

– Я жду Аду, – произнес он, прокашлявшись, но все еще не очень внятно. – В этом году она встретит Рождество со мной. Но я, кажется, заболел. И я подумал: может, ты сможешь прийти и заняться ею?

Выходит, я ему понадобилась. Выгнал меня из своего дома, а теперь просит о помощи. Несколько секунд я молчала.

– Ну, так что? – настаивал он.

Как я ни старалась демонстрировать враждебность, мне было его жаль. Неужели на свете больше не было никого, кому он мог бы позвонить?

– Я могу приехать, – ответила я.

– Ада будет здесь меньше чем через час.

– Так быстро я не доберусь.

– Ладно, сделай что можешь. Было бы лучше всего, если бы она меня не увидела.

Я стала искать в темноте туфли, куртку и ключи от машины. При этом я уронила стойку с ручками на письменном столе, но не подумала их подбирать. Перед уходом я задумалась: а купил ли Томмазо дочке подарок на Рождество? Фигурка тролля была там же, куда я поставила ее по приезде из Исландии – на книжкой полке. А вдруг малышка ее испугается? Ладно, потом разберусь. Я схватила фигурку и вышла.

Когда лифт привез меня на пятый этаж, дверь, как и в прошлый раз, была приоткрыта, но внутри стояла тишина. Я осторожно вошла.

– Сюда, – позвал голос Томмазо из другой комнаты.

Он сидел на кровати, на землисто-бледном лице под глазами залегли лиловые тени. Когда он попытался приподнять голову, на лице появилась гримаса боли. Я заметила выглядывающий из-под под кровати пластиковый тазик, и поняла, чем пахнет в комнате.

– Ты не болен, – сказала я. – Ты пьян.