Она не стыдилась, ей скорее хотелось плакать, сравнивая прежнее с нынешним; но и плакать Кларисса не плакала, а сжимала губы, и из этого выходило что-то похожее на ее улыбку. Ее рука, зацелованная до подмышки, ее нога, оберегаемая глазом дьявола, ее гибкое тело, тысячи раз крученное томлением любимого и опять, как канат, раскручивавшееся, сохраняли дивное, сопровождающее любовь чувство, что в каждом твоем движении есть таинственная значительность. Кларисса просто сидела и казалась себе актрисой в антракте. Правда, она не знала, что будет дальше; но она была убеждена, что бесконечная миссия любящих — сохранять себя теми, кем они были друг для друга в самые высокие мгновения. И ее рука была вот она, ее нога была вот она, ее голова венчала ее тело в жутковатой готовности первой заметить знак, который непременно покажется. Может быть, и трудно понять, что имела в виду Кларисса, но для нее это не составляло труда. Она написала письмо графу Лейнсдорфу с требованием года Ницше, а также освобождения убийцы женщин и, может быть, публичной его демонстрации для напоминания о страстях тех, кому суждено взвалить на себя разрозненные грехи всех остальных; и теперь она знает, почему она это сделала. Надо сказать первое слово. Наверно, она выразилась нехорошо, но это неважно; главное — начать и перестать терпеть и мириться. Историей доказано, что время от времени — за этим звенели слова «от эона к эону», как два колокола, которых не видно, хотя они близко, возникает потребность в таких людях, не способных действовать и лгать заодно со всеми и тем вызывающих всеобщее недовольство. Досюда дело было ясно.

И ясно также, что людям, вызывающим всеобщее недовольство, приходится чувствовать давление мира. Кларисса знает, что великим гениям человечества почти всегда приходилось страдать, и не удивляется тому, что иные дни и недели ее жизни придавлены свинцовой тяжестью, словно по ним волокут громадную плиту; но пока это каждый раз проходило, и таковы все люди, церковь, по своей мудрости, ввела даже времена скорби и траура, чтобы сосредоточить скорбь и не дать унынию и апатии разлиться на каких-нибудь полвека, что тоже уже случалось. Труднее справляться с некоторыми другими мгновениями в жизни Клариссы, слишком раскованными и лишенными силы противодействия, когда порой достаточно слова, чтобы она словно бы сошла с рельсов; она тогда вне себя, она не может определить, где; но она отнюдь не отсутствует, напротив, скорее можно сказать, что она присутствует внутри, в более глубоком пространстве, которое непостижимым для обычных представлений образом находится внутри пространства, занимаемого в мире ее телом; но зачем искать слова для чего-то, что не лежит на дороге слов, все равно вскоре она ухватится за другие, а в голове останется только легкая, светлая щекотка, как после кровотечения из носу. Кларисса понимает, что это опасные мгновения, иногда у нее бывающие. Это явно предуготовления и испытания. У нее вообще была привычка думать о многом одновременно, так веер складывается, накладывая планку на планку, и одно оказывается наполовину возле, наполовину ниже другого, и когда это уж очень запутывается, понятна потребность высвободиться одним рывком; многие рады бы высвободиться, да не удается.

Итак, Кларисса переживает предуготовления и предвестия так, как иные гордятся своей памятью или своим железным пищеварением; они, по их словам, могут есть хоть толченое стекло. Но Кларисса уже несколько раз доказывала, что она действительно может кое-что взять на себя; ее сила показала себя на ее отце, на Мейнгасте, на Георге Грешле, а с Вальтером еще нужно было напрячься, тут, хотя и с заминками, что-то еще видоизменялось; но с некоторых пор у Клариссы было намерение показать свою силу на человеке без свойств. Она не могла бы точно сказать, с каких именно; это было связано с этим прозванием, которое Вальтер придумал, а Ульрих одобрил; раньше, должна была она признать, в прежние годы, она никогда не жаловала его серьезным вниманием, хотя они и были добрыми друзьями. Но «человек без свойств» — это напоминало ей, например, фортепианную игру, то есть все эти наплывы грусти, взлеты радости, вспышки гнева, через которые тут проносишься, причем это все-таки не совсем настоящие страсти. Она чувствовала, что это ей сродни. Отсюда был прямой путь к утверждению, что надо отказываться от всего, во что не вкладываешь всю душу, а это уже была для нее самая суть взбаламученной действительности ее брака. Человек без свойств не говорит жизни «нет», он говорит «еще нет!» и сохраняет себя; это она поняла всем телом. Может быть, смысл всех тех мгновений, когда она выходила за пределы самой себя, заключался в том, что ей суждено стать богоматерью. Она вспомнила видение, которое — с тех пор не прошло и четверти часа — ее посетило. «Может быть, каждая мать может стать богоматерью, — подумала она, — если она не уступает, не лжет и не прилагает усилий, а в виде младенца выносит наружу таящееся в ее глубине! При условии, что для самой себя она ничего не достигнет!" добавила она печально. Ибо мысль эта отнюдь не была ей только приятна, а наполнила ее делящимся между мукой и блаженством чувством, что она — жертва за что-то. Если, однако, ее видение мелькнуло картиной, проступившей в ветках дерева между листьями, которые вдруг замерцали, как свечи, после чего лес сразу сомкнулся снова, то теперь ее настроение изменилось надолго. Какая-то случайность подарила ей в следующий миг безразличное для любого другого человека открытие, что в слове „родинка“ слышится слово „роды“; для нее это значило так много, словно судьба ее вдруг оказалась начертанной звездами. Дивная мысль, что мужчину женщина должна вбирать в себя и как родительница, и как возлюбленная, смягчила и взволновала ее. Она не знала, как пришла эта мысль, но мысль эта растопила кристаллы ее сопротивления и все-таки дала ей силу.

Но она еще отнюдь не доверяла человеку без свойств. Он многое хотел сказать не так, как говорил. Когда он утверждал, что его мысли невыполнимы или что он ничего не принимает всерьез, это было только увиливание, она понимала это ясно; они друг друга учуяли и узнали по признакам, а Вальтер думал, что Кларисса иногда сходит с ума! И все же в Ульрихе было что-то горько злое, дьявольски присущее равнодушию мира. Надо освободить его. Ей надо привлечь его.

Она сказала Вальтеру: убей его. Смысла в этом было немного, она толком не знала, что она имела в виду; но означало это, что нужно что-то сделать, чтобы вырвать его из него же самого, и что нельзя останавливаться ни перед чем.

Ей надо побороться с ним.

Она засмеялась, потерла нос. Побродила в темноте. Надо что-то предпринять с параллельной акцией. Что — она не знала.

Поезд времени — это поезд, который прокладывает перед собой свои рельсы. Река времени — это река, которая тащит с собой свои берега. Пассажир движется между твердыми стенами по твердому полу; но от движений пассажиров незаметно и самым энергичным образом движутся пол и стены. То было неоценимое счастье для душевного покоя Клариссы, что среди ее мыслей эта еще не встречалась.

Но и граф Лейнсдорф был от нее защищен. Он был защищен от нее убежденностью, что он занимается реалистической политикой.

Дни мелькали и составляли недели. Недели не останавливались на месте, а сплетались в цепь. Непрестанно что-то происходило. А когда постоянно что-то происходит, легко создается впечатление, что ты достигаешь какого-то реального результата. Так, покои лейнсдорфского дворца надо было открыть для публики по случаю большого празднества в пользу больных туберкулезом легких детей, и этому событию предшествовали обстоятельные беседы между его сиятельством и его мажордомом, в ходе которых назывались определенные дни, когда надлежало совершить определенные действия. Полиция устроила в ту же пору юбилейную выставку, на открытие которой явилось все общество, причем начальник полиции самолично посетил графа Лейнсдорфа, чтобы передать ему приглашение, и когда граф Лейнсдорф пожаловал и был принят, начальник полиции узнал сопровождавшего его сиятельство «добровольного помощника и почетного секретаря», какового с ним еще раз без нужды познакомили, что дало начальнику полиции повод показать свою потрясающую память на лица, ибо о нем говорили, что он знает в лицо каждого десятого подданного или по крайней мере о нем осведомлен. Диотима тоже явилась в сопровождении своего супруга, и все прибывшие ждали некоего члена императорской семьи, которому часть их и была потом представлена, и все, как один, находили, что выставка очень удачна и интересна. Состояла она из однородной смеси картин, развешанных по стенам, и выставленных в стеклянных шкапах и стендах вещественных напоминаний о больших преступлениях. К предметам этим принадлежали орудия взломщиков, аппаратура фальшивомонетчиков, потерянные пуговицы, наведшие на след, трагические инструменты известных убийц с объяснительными табличками, а картины на стенах, в противоположность этому страшному арсеналу, изображали назидательные сюжеты из жизни полиции. Тут можно было увидеть бравого полицейского, переводящего старушку через улицу, строгого полицейского перед прибившимся к берегу трупом, храброго полицейского, останавливающего шарахнувшихся лошадей, аллегорию «Полиция как хранительница города», заблудившегося ребенка среди по-матерински отзывчивых полицейских в участке, горящего полицейского, который выносит девочку из охваченного огнем дома, множество таких картин, как «Первая помощь» или «На одиноком посту», а также фотографии отличившихся полицейских, начиная с 1869 года службы, их жизнеописания и стихотворения в рамках, прославлявшие полицию или отдельных ее деятелей. Высший ее начальник, глава того министерства, которое в Какании носило психологический титул «внутренних дел», указал, открывая выставку, на эти изображения как на свидетельства подлинной народности духа полиции и назвал восхищение этим духом, состоящим в готовности прийти на помощь и дисциплине, источником нравственности в эпоху, когда искусство и жизнь слишком уж тяготеют к трусливому культу беззаботной чувственности. Диотима, стоявшая рядом с графом Лейнсдорфом, встревожилась за свои усилия по поощрению новейшего искусства и постаралась глядеть в пустоту с кротким, но неуступчивым выражением лица, чтобы дать всем почувствовать, что в Какании есть и иные головы, чем голова этого министра. А ее кузен, во время речи издали наблюдавший за ней с респектабельной задумчивостью почетного секретаря параллельной акции, вдруг почувствовал в тесноте толпы, что на его руку у локтя легли чьи-то осторожно легкие пальцы, и, к своему удивлению, увидел рядом с собой Бонадею, которая, придя на этот вернисаж с мужем, высоким судейским чином, воспользовалась мгновением, когда все шеи повернулись к министру и стоявшему перед ним эрцгерцогу, чтобы приблизиться к своему неверному другу. Этой смелой атаке предшествовала долгая подготовка; убитая потерей возлюбленного в момент, когда она была во власти печальной потребности закрепить ветреное знамя своих желаний, говоря фигурально, также и свободным концом, она думала последние недели только о том, чтобы вернуть Ульриха. Он избегал ее, а объяснения, которых она добивалась силой, ставили ее только в то невыгодное положение, в каком всегда находится домогающийся по отношению к тому, кто предпочел бы остаться в одиночестве; поэтому она решила во что бы то ни стало войти в тот круг, где ежедневно бывал ее возлюбленный, а эта цель включала в себя вторую — использовать в своих интересах, для внутренней связи с обеими сторонами, профессиональное отношение, которое имел ее супруг к ужасному убийце Моосбругеру, и намерение ее друга как-нибудь облегчить участь этого убийцы. Поэтому последнее время она сильно докучала супругу разговорами об участии, принимаемом в заботе о душевнобольных преступниках влиятельными кругами, а узнав о создании полицейской выставки и торжественном ее открытии, заставила его взять ее с собой, ибо инстинкт говорил ей, что это и есть то долгожданное благотворительное мероприятие, где она познакомится с Диотимой. Когда министр кончил речь и общество стало обходить экспозицию, она не покинула своего ошеломленного возлюбленного и принялась в его сопровождении осматривать ужасные, покрытые кровью орудия, несмотря на свое почти непреодолимое отвращение к ним.