Он был тогда Джимми из «Квартир» и сейчас он тоже был тем же Джимми из «Квартир», и все эти люди, которые стояли вдоль улицы, дожидаясь парадного шествия, — все они любили его. Они переживали за него, стараясь изо всех сил взять на себя хотя бы малую толику его печали. А что он мог дать им взамен? Интересно, что, в действительности, он мог дать им взамен за их любовь?

После того, как федералы, действующие в соответствии с Законом о борьбе с коррупцией и рекетом, ликвидировали несколько лет назад гангстерскую банду Луи Желло, кто отравлял своим присутствием жизнь в округе? Действительно, кто? Бобби О'Доннелл? Бобби О'Доннелл и Роуман Феллоу. Два поганых червяка, промышляющих торговлей наркотой, которые сейчас снова надумали заняться рекетом, причем самым безжалостным, похлеще самого Шейлока[34]. До Джимми доходила молва о том, как эти ублюдки провернули дело против банд вьетнамцев, действующих в районе Римского пруда, поначалу запретив им применение физического воздействия, а затем лишив их территории; под конец они устроили в честь этого праздничный фейерверк, спалив дотла цветочный магазин Конни в назидание тем, кто откажется им платить.

Ты никогда не действовал подобным образом. Ты делал свои дела, вел свой бизнес вдали от родных мест; ты никогда не использовал своих соседей в качестве средства для добывания денег. Ты следил за тем, чтобы твои соседи были чистыми перед законом, чтобы им ничто не угрожало, а они, в благодарность за это, прикрывали тебе спину и были твоими ушами, улавливающими малейший шорох приближающейся опасности. И если вдруг их благодарность выражалась в виде конверта, пирога или автомобиля, то это было их добровольное решение отблагодарить тебя за то, что ты обеспечивал их безопасность.

Вот так ты жил в своей среде. В атмосфере великодушия и благожелательства. Одним глазом ты следил за их интересами, другим глазом — за собственными. Ты не позволял Бобби О'Доннеллу и его косоглазым приспешникам считать, что они здесь хозяева и могут творить все, что захотят. Ведь они же думали о том, как бы поскорее и подальше убраться отсюда на своих ногах, дарованных им Господом.

Джимми, выйдя из комнаты, обнаружил, что в квартире никого нет. Дверь в конце прихожей была открыта, и до его слуха донесся голос Аннабет, раздававшийся из квартиры над ними, а также и голоса дочерей и топот ног — они гонялись по комнатам за котом Вэла. Он зашел в ванную, открыл душ; подождав пока вода нагреется, он вошел в кабину и подставил под струи лицо.

Единственной причиной, почему О'Доннелл и Фарроу никогда не пытались брать дань с магазина Джимми, были его близкие отношения с Сэваджами. И как всякий, у кого в голове есть хотя бы одна извилина, О'Доннелл боялся связываться с ними. Но если он и Роуман боялись Сэваджей, то, значит, они соответственно боялись и Джимми.

Они боялись его, Джимми из «Квартир». Потому что он и сам мог за себя постоять, да и мозгами Бог его не обделил. Сэваджи прикрывали ему спину, а в случае необходимости они предоставляли ему и физическую подмогу и защиту его домашних. Если бы объединить Джимми Маркуса с братьями Сэваджами для настоящих дел, то они могли бы….

Что?

Обеспечить соседям безопасную жизнь, как они того заслуживают и как это должно быть.

Подчинить себе весь этот проклятый город.

Стать его хозяевами.

— Пожалуйста, Джимми, не надо. Господи. Я хочу увидеть свою жену. Я хочу наконец начать жить своей жизнью. Джимми! Пожалуйста, не лишай меня этого. Посмотри на меня!

Джимми закрыл глаза и подставил голову под тугие горячие струи.

— Посмотри на меня!

Я смотрю на тебя, Дэйв. Я смотрю на тебя.

Джимми видел перед собой умоляющее лицо Дэйва; пузырьки слюны на его губах не сильно отличались от пузырьков слюны на нижней губе и подбородке Рея Харриса тринадцатью годами ранее.

— Посмотри на меня!

Я смотрю, Дэйв. Я смотрю. Ты никогда, должно быть, и не выбрался из той машины. Ты понимаешь это? Ты, должно быть, так и уехал в ней навсегда. Ты пришел сюда, в наш дом, но ты, по сути, был уже кем-то другим. Ты никогда так и не стал прежним, Дэйв, потому что они отравили тебя и этот яд только и ждал удобного случая, чтобы убить кого-нибудь.

— Я не убивал твою дочь, Джимми. Я не убивал Кейти. Нет. Нет. Нет.

Может быть, ты и не убивал, Дэйв. Теперь я знаю это наверняка. Теперь все выглядит так, что ты в действительности не причастен к этому. Копы использовали этот слабый шанс и взяли этих малолетних отморозков, и я в конечном счете допускаю, что ты не виновен в смерти Кейти.

— Ну так?

Но ты же убил кого-то, Дэйв. Ты убил кого-то. Селеста была права, говоря мне об этом. А к тому же, ты знаешь, каково быть ребенком, которого растлили и совратили.

— Нет, Джим. Может быть, ты расскажешь мне об этом?

Они сами становятся совратителями и растлителями. Рано или поздно, но становятся. Тот яд, который в тебе, должен выйти наружу, Дэйв. Возможно, это произойдет с твоим сыном.

— Только не вмешивай в это моего сына.

Хорошо. Тогда, это может случиться с кем-нибудь из его друзей. Но, Дэйв, рано или поздно, но ты должен был обнаружить свое истинное лицо.

— Так как же ты живешь с этим?

Раз уж ты влез в ту машину, Дэйв, тебе никогда уже не выбраться из нее. Вот как я живу с этим. Ты уже не наш. Ты понимаешь это? Все те, кто живет здесь по соседству, они образуют некое сообщество, группу людей, живущих в одном месте единой жизнью. А других просят не соваться и держаться на расстоянии.

Голос Дэйва, слышимый из струй воды, колотил Джимми по голове, как в барабан:

— Теперь я живу в тебе, Джимми. И ты не сможешь от меня избавиться.

Нет, Дэйв, я смогу.

Джимми выключил душ и вышел из кабины. Он вытер тело полотенцем и вычистил влажные распаренные ноздри. Что бы там ни было, душ хорошо «промывает мозги». Он протер запотевшее маленькое оконце в углу ванной комнаты и посмотрел сквозь него на аллею позади дома. День был таким ясным и светлым, что даже эта аллея казалась чистой и ухоженной. Господи, до чего же хороший день. Истинно воскресный день. Самый подходящий день для парада. Он вместе с женой и дочерьми выйдет на улицу, они будут держаться за руки и смотреть на марширующих, на оркестры, на проплывающие по воздуху шары и флаги, на политических деятелей, проходящих мимо них в ярких лучах солнца. Они будут есть горячие сосиски и сахарную вату; он купит девочкам Бакингемские флажки и футболки, украшенные городскими символами. И процесс выздоровления начнется под грохот барабанов, гром литавр, пение труб и веселые возгласы толпы. И он разом обнимет их всех, в этом он не сомневался, они будут стоять на тротуаре и праздновать годовщину основания места, в котором живут. А когда ближе к вечеру смерть Кейти омрачит их праздничное настроение и плечи их слегка сгорбятся при воспоминании о ней, у них впереди будут еще послеобеденные развлечения, которые хоть немного смягчат испытываемую ими горечь утраты. Это и будет началом выздоровления. Они все осознают это, ведь, по крайней мере в течение нескольких сегодняшних предвечерних часов, их ждет радость, а может быть, даже и удовольствие.