До сих пор и до самой смерти имя Леон будет болью звучать в сердце Ивана, равнозначное словам «гроб», «камчуга», «мёртвый сын». Крещёный еврей, веницейский лекарь Леон появился на Москве года через три после приезда Аристотеля Фиораванти. Он слыл одним из наилучших знахарей западного мира, и Ивану нравилось говорить, что у него служат лучший веницейский муроль и лучший веницейский лекарь. Правда, то, как он лечил молодого князя Ивана Ивановича, многим казалось весьма подозрительным. Фёдор Курицын, возвратившись из своего длительного посольства ко двору венгерского короля Матиаша Хуньяди, поведал Ивану о том, что Леон подозревается в тёмных делишках. Якобы он залечил до смерти нескольких вельмож в Венгрии и Валахии, получив немалую мзду от их врагов. Державному не хотелось в это верить, но он любил Курицына, преклонялся перед его необычайными дарованиями и не мог полностью презреть советов главного посольского дьяка остерегаться Леона, и за лекарем стали следить. Пятеро наших, русских лекарей изучили болезнь Ивана Младого и в один голос заявили, что Леон лечит неправильно и поощряемое им обжорство может вызвать у княжича разные губительные осложнения.

Узнав о том, что ему не доверяют, Леон обиделся и надолго уехал к себе в Венецию. Два его молодых ученика, Исак и Яков, тоже крещёные евреи, остались жить в большом доме за Яузой в селе Болванове. Дом сей Леон отстроил себе на то немалое жалование, которое он получал от великого князя, — целых два с полтиной рубля в месяц, всего лишь в четыре раза меньше, чем самый оплачиваемый великокняжеский муроль, Фиораванти. Через два года после отъезда Леона предостережения русских знахарей сбылись — княжич Иван тяжело заболел камчугой, о которой было известно, что она чаще всего бывает горьким плодом многолетнего объедения.

Курицын тотчас же вызвался заманить Леона обратно на Москву, используя свои заграничные связи.

— Будь аки мой Дракула, — советовал Фёдор государю, — казни преступников их же злодейством. Как схватим Леона, пусть его свяжут и заставляют жрать до тех пор, покуда не лопнет.

Дракула, что значит дьявол, было прозвище Влада Цепеша, мунтьянского[171] воеводы и господаря, прославленного своей необыкновенной жестокостью. При дворе венгерского короля Курицын познакомился с сыном Дракулы, от которого и наслушался рассказов о покойном изверге. Сии рассказы были столь поразительны, что трое сочинителей — Курицын, фрязин Антонио Бонфини и немец Михаил Бехайм — взялись соревноваться между собой, кто лучше напишет сказание о задунайском кровопроливце, больше всего любившем сажать людей на кол, о чём свидетельствовало и второе его прозвище — Цепеш, что по-мунтьянски означало «прокалыватель». Король Матиаш вызвался быть судьёю и рассудил так, что все трое создали превосходные сказания, а вернувшись из своего посольства на Москву, Фёдор привёз Державному сочинение, переведённое им же самим на русский язык.

Повесть сия была весьма странного свойства. Хотя Курицын и описал в ней во всех красках ужасающие злодейства Влада Цепеша, но в то же время он как бы тайно призывал государя Московского быть столь же суровым но отношению к врагам своим, не милосердствовать понапрасну, казнить во множестве и только так избавиться от преступников. Пусть вместе с каждым виноватым будет казнено трое невинных. Главное — зло исчезнет, ибо подданные Дракулы так боялись малейшего подозрения, что никто в Мунтьянской земле не смел ни воровать, ни клеветать, ни даже попрошайничать, не говоря уж о грабежах и убийствах.

Иван любил время от времени перечитывать книгу Курицына о Дракуле, но только для того, чтобы лишний раз содрогнуться от описанных злодейств мунтьянского господаря, а не ища в нём образца себе. Мысль о том, что зло следует искоренять пущим злом, никогда не могла сыскать себе жительства в душе Ивана Васильевича.

Вот и когда на Москве снова объявился лекарь Леон, великий князь не последовал советам дьяка Фёдора, не поступил аки Дракула, а сказал Леону:

— Како умел ты, собака, сына моего камчужным сделати, тако же и исцели его премудростями своими. Сроку даю тебе от нынешнего Рождества до грядущей Пасхи. И ежели не увижу облегчения болезни любимейшего сына моего, казню тебя лютою смертью.

Он был уверен, что лекарь приложит все свои старанья и исцелит милого Ваню, но минуло Рождество, Святки, Крещенье, масленица, а княжичу становилось всё хуже и хуже, и на второй седмице Великого поста, седьмого марта 6998 года[172] Иван Иванович Младой умер в возрасте тридцати двух лет.

Державный был убит горем, а на Москве вовсю твердили о заговоре, затеянном деспиной Софьей, желающей избавиться от пасынка и обеспечить будущий трон своим родным сыновьям. Ведь и лекарь-то Леон был ею из Венеции выписан. О самом же Леоне говорили, что он гнусный жид, хоть и крещёный, что жиды и крестятся только для того, чтобы сподручнее было творить свои гнусные козни христианам. Мало того, архиепископ Геннадий Новгородский давно уже собирал сведения о великой жидовской крамоле, творимой ещё с тех самых пор, как в год предательского докончания Новгорода с Литвой сюда, в Новгород, в свите князя Михаила Олельковича приезжал тайный царь всех иудеев Схария.

Со всех сторон от Державного требовали страшной казни Леону и всем прочим жидам-лекарям, обретающимся на Москве и умышляющим новые беды православному люду. Но и тут, несмотря на великое своё горе, Иван Васильевич не спешил становиться Дракулой, даже ради столь благородного и простительного гнева. После похорон сына он приказал провести тщательное расследование и точно установить вину крещёного еврея. К празднику Пасхи были собраны все необходимые свидетельства несомненной вины Леона, сидящего под надзором в своём доме на Болвановке. Оставалось только вынести приговор. Курицын советовал поступить с Леоном так же, как английский король поступил с одним из своих портных, поднявшим против него восстание, а именно вырвать из жидовина кишки, сварить их и заставить съесть. Прочие советники ограничивались сдиранием кожи, сажанием на кол, четвертованиями и колесованиями. Наконец в первый понедельник после Светлой седмицы Державный вынес своё суждение: веницейского лекаря Леона обезглавить в его собственном доме, чтобы ни жена, ни дети, ни ученики Леона не видели его смерти. Адом после этого облить смолою и сжечь вместе с трупом.

На другой же день приговор привели в исполнение. Забыть это невозможно. Был вторник Фоминой недели, Радоница, поминовение усопших. С утра в Кремле, в Успенском соборе, новый протоиерей отслужил большую панихиду об усопшем княжиче Иоанне Иоанновиче. Затем Державный в сопровождении палача Антипа, дьяка Курицына, его брата Ивана-Волка, Данилы Мамырева — сына летописца Василия, Григория Мамона, Якова и Юрия Захарьиных-Кошкиных, Василия Оболенского, Симоновского архимандрита Зосимы и Троицкого архимандрита Симона отправился на Болвановку. День стоял солнечный, весенний, радостный, никак не отвечающий настроению великого князя. Всюду уже могущественно зеленела трава, на деревьях лопнули почки. Желая себя настроить на свершение казни, Иван думал о скорбном — о том, что его любимый сынок уже никогда не увидит этой ликующей, сияющей весны.