Вольный уклад жизни пограничных жителей сменился теперь военной точностью и дисциплиной. Наскоро закончив скромную трапезу, весь остальной отряд в стройном порядке, без шума и суматохи начал переправляться на берег. Из офицеров остался только один Уэрли. Крэг командовал передовым отрядом, Торитон был среди раненых, а Грэхэм, разумеется, сопровождал своих пациентов. Сундук Хаттера и наиболее ценные вещи отправили с обозом; в доме осталась только старая рухлядь, которую не стоило брать с собой. Джудит была рада, что капитан, щадя ее чувства, занимается только своими служебными обязанностями и не мешает ей предаваться печальным размышлениям. Решено было, что девушка покинет «замок», но, помимо этого, никаких объяснении ни с той, ни с другой стороны не последовало. Солдаты отплыли на ковчеге во главе с капитаном. Он спросил у Джудит, что она собирается делать, и, узнав, что девушка хочет остаться с Уа-та-Уа до последней минуты, не докучал ей больше расспросами и советами. К берегам Мохока шел только один безопасный путь, и Уэрли не сомневался, что рано или поздно они встретятся по-дружески, если и не возобновят прежних отношений. Когда все собрались на борту, весла погрузились в воду, и неуклюжий, как всегда, ковчег двинулся к отдаленному мысу. Зверобой и Чингачгук вытащили из воды две пироги и спрятали их в «замке». Заколотив окна и двери, они выбрались из дома через трап описанным выше способом. У самого палисада в третьей пироге уже сидела Уа-та-Уа; делавар тотчас же присоединился к ней и заработал веслом, оставив Джудит на платформе. Благодаря этому несколько неожиданному поступку Зверобой очутился наедине с плачущей девушкой. Слишком простодушный, чтобы заподозрить что-либо, молодой человек вывел лодку из дока, посадил в нее хозяйку «замка» и отправился с ней по следам своего друга.

Чтобы добраться до мыса, нужно было проехать мимо семейного кладбища. Когда пирога поравнялась с этим местом, Джудит в первый раз за все утро заговорила со своим спутником. Она сказала очень немного: попросила только остановиться на минуту или на две, прежде чем они двинутся дальше.

— Я, быть может, никогда больше не увижу этого места, Зверобой, — сказала она, — а здесь покоятся мои мать и сестра. Как вы думаете: быть может, невинность одной спасет души двух других?

— По-моему, это не так, Джудит, хоть я не миссионер и мало чему учился. Каждый отвечает за свои собственные грехи, хотя сердечное раскаяние может искупить любую вину.

— О, если так, моя бедная мать попала на небеса блаженства! Горько, ах, как горько каялась она в своих прегрешениях!

— Все это превыше моего понимания, Джудит. Я полагаю, что поступать хорошо в этой жизни — все-таки самый надежный способ устроить свои дела на том свете. Хетти была необыкновенная девушка, в этом должны признаться все знавшие ее.

— Я думаю, что вы правы. Увы, увы! Почему так велика разница между теми, которые были вскормлены одной и той же грудью, спали в одной постели и обитали под одним кровом? Но все равно, отведите пирогу немного дальше к востоку, Зверобой: солнце слепит мне глаза, и я не вижу могил. Могила Хетти вон там, справа от матери, не правда ли?

— Да, Джудит. Вы сами так захотели; и все мы рады исполнять ваши желания, когда они справедливы.

Девушка в течение одной минуты глядела на него с молчаливым вниманием, потом бросила взгляд назад, на покинутый «замок».

— Это озеро скоро совсем опустеет, — сказала она, — и как раз в то время, когда на нем можно жить в безопасности, не то что раньше. События последних дней надолго отобьют охоту у ирокезов снова возвратиться сюда. — Это правда! Да, это действительно так. Я не собираюсь возвращаться сюда, до тех пор пока идет война: по-моему, ни один гуронский мокасин не оставит следа на листьях в этих лесах, пока в их преданиях сохранится память об этом поражении.

— Неужели вы так любите насилие и кровопролитие? Я была о вас лучшего мнения, Зверобой. Мне казалось, что вы способны найти счастье в спокойной домашней жизни, с преданной и любящей женой, готовой исполнять ваши желания. Мне казалось, что вам приятно окружить себя здоровыми, послушными детьми, которые стремятся подражать вашему примеру и растут такими же честными и справедливыми, как вы сами.

— Господи, Джудит, как вы красно говорите! Язык у вас под стать вашей наружности, и чего не может достигнуть вторая, того, наверное, добьется первый. Такая девушка за один месяц может испортить самого отважного воина в целой Колонии.

— Значит, я ошиблась? Неужели, Зверобой, вы действительно больше любите войну, чем домашний очаг и своих близких?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, девушка; да, я понимаю, что вы хотите сказать, хотя не думаю, чтобы вы как следует понимали меня. Мне кажется, я теперь имею право называть себя воином, потому что я сражался и победил, а этого достаточно, чтобы носить такое звание. Не отрицаю также, что у меня есть склонность к этому делу, которое нужно считать достойным и почтенным, если заниматься и, как того требуют наши природные дарования. Но я совсем не кровожаден. Однако молодежь всегда остается молодежью, а минги — мингами. Если бы все здешние молодые люди сидели сложа руки по своим углам и позволяли бродягам шляться по всей стране — что же, тогда лучше нам всем сразу превратиться во французов и уступить им эту землю. Я не забияка, Джудит, и не люблю войну ради войны, но я не вижу большой разницы между уступкой территории до войны из страха перед войной и уступкой ее после войны, потому что мы не в силах дать отпор, если не считать того, что второй способ все-таки гораздо почетнее и более достоин мужчины.

— Ни одна женщина не захочет, Зверобой, чтобы ее муж или брат сидел в своем углу и покорно сносил обиды и оскорбления, однако она может при этом горевать о том, что он вынужден подвергаться всем опасностям войны. Но вы уже достаточно сделали, очистив эту область от гуронов, ибо главным образом вам обязаны мы славой недавней победы. Теперь выслушайте меня внимательно и ответьте со всей откровенностью, которую тем приятней видеть у представителя вашего пола, чем реже она встречается.

Джудит смолкла, ибо теперь, когда она уже готова была высказаться начистоту, врожденная скромность снова взяла верх, несмотря на все доверие, которое она питала к простодушию своего собеседника. Ее щеки, недавно такие бледные, зарумянились, и глаза загорелись прежним блеском. Глубокое чувство придало необыкновенную выразительность ее лицу и мягкость голосу; красота ее стала еще более пленительной.

— Зверобой, — сказала она после довольно длительной паузы, — теперь не время притворяться, обманывать или лукавить. Здесь, над могилой моей матери, над могилой правдивой, искренней Хетти, всякое притворство было бы неуместно. Итак, я буду говорить с вами без всякого стеснения и без страха остаться непонятой. Мы с вами встретились меньше недели назад, но мне кажется, будто я знаю вас целые годы. За это короткое время произошло множество важных событий. Скорби, опасности и удачи целой жизни столпились на пространстве нескольких дней! И те, кому пришлось страдать и действовать при подобных обстоятельствах, не могут чувствовать себя чужими друг другу. Знаю: то, что я хочу сказать вам, было бы ложно понято большинством мужчин, но надеюсь, что вы более великодушно истолкуете мое чувство. Хитрость и обман, которые так часто бывают в городах, здесь невозможны, и мы с вами еще ни разу не обманывали друг друга. Надеюсь, вы меня понимаете?