За окном было уже совсем темно. Ночь вошла в комнату, и в ней стало мрачно и тревожно. Рибар бесшумно удалился в переднюю и вернулся оттуда с крошечной лампой. Она едва осветила стол и лица сидевших за ним.

— Извините меня, — сказал тихо Рибар, усаживаясь на табурет. — Когда я что-нибудь вспоминаю, мне становится не по себе. Давайте выпьем. — Он разлил вино и сам первый залпом опорожнил стакан. — Не будем говорить о больших людях, о них скажет история. Она самый справедливый и самый суровый судья... Вспомним простых партизан. Они умирали не за славу и без славы и жили скромно. Вы сами партизаны и меня понимаете.

Рибар рассказал о боях с немцами, о своей жене — Лоле, погибшей из-за предательства одного видного человека. Он не назвал его имени, только вздохнул и опустил голову.

Друзья молчали. Они не знали, о чем говорить с этим измученным горем человеком. Рибар понял, что его слова остаются без отклика, и предложил пойти всем отдохнуть.

Он разостлал на полу в спальне плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом и положил подушки.

— Ложитесь, — предложил он гостям, — а я пойду туда... Мне еще не хочется спать.

Рибар вышел, плотно закрыв за собою дверь.

Друзья улеглись, и почти сейчас же в комнате водворилась тишина. Алим и Андрей быстро уснули. Не спал лишь Ожогин. Виденное и слышанное сегодня волновало его. Он старался понять слова Рибара, вникнуть в их смысл, разобраться в чувствах этого человека. Ему казалось, что Рибар что-то знает, но не решается высказаться, и это гнетет и мучает его.

Утомленный Ожогин чувствовал, как мысли его начинают рассеиваться, путаться. Он задремал. Но сейчас же послышались шорох и тихий скрип открывавшейся двери. Никита Родионович насторожился. В комнату кто-то вошел. В темноте нельзя было ни разобрать очертаний тела, ни тем более угадать лицо.

— Вы спите? — вдруг услышал он тихий голос хозяина.

— Нет, — ответил Никита Родионович и поднял голову.

Рибар опустился на колени у самой постели и шопотом произнес:

— Мне страшно...

От этих слов Ожогину стало холодно. Он приподнялся и коснулся рукой плеча Рибара.

— Что с вами?

Рибар молчал. Он, видимо, боролся с собой, собираясь с силами.

— Я не могу молчать, — заговорил он взволнованно. — Я не имею права скрывать то, что знаю... Я должен рассказать правду... страшную правду. Она нужна другим, она нужна для будущего... для всех нас... Ваш отряд был далеко, вы не могли знать... — Рибар вздохнул, слова, словно угасая, исчезли где-то в груди, не получая свободы. — Я знаю то, что не знают многие. И я хочу сказать все, сказать ради памяти моей Лолы... Она погибла... из-за них... Ей было только двадцать шесть лет... Она могла жить... жить для наших маленьких...

Ожогин взял руку Рибара и сжал ее.

— Успокойтесь... Горе велико, оно у многих, но скоро оно сгладится, станет легче...

— Нет, нет, нет... Я не верю... все должно быть иначе... Впрочем, вы не поймете меня. Зачем я говорю все это...

Рибар встал и, немного помолчав, заговорил вновь:

— Я прошу о маленькой любезности.

Ожогин поднялся вслед за хозяином.

— Говорите...

— Если вы честный человек, то исполните просьбу партизана Рибара... Утром я дам вам письмо. В нем все будет сказано, все, все... Вся правда... Вы должны отдать его. — Рибар смолк.

— Кому?

— Кому-нибудь... Там, в Москве...

— Фамилия?

Рибар не отвечал. Ожогин взял его за плечи.

— Хорошо, я передам... Обязательно передам.

— Спасибо, — ответил Рибар, — теперь мне легче. Лишь бы только успеть написать.

— Успеете, — успокоил Никита Родионович, — мы улетим завтра вечером или послезавтра.

Рибар тяжело вздохнул.

— Завтра... Если я буду еще здесь, мы на прощанье выпьем вина.

Никита Родионович улыбнулся.

— Вы разве тоже собираетесь в дорогу?

— Не собираюсь, — ответил Рибар, — но боюсь, что это решат без меня.

Извинившись за беспокойство, он вышел.

Ожогин снова лег. На этот раз он заснул.

...Перед рассветом Душана Рибара арестовали.

Мать билась на полу в истерике. Плакали дети. Рибар внешне был спокоен и, пока трое полицейских копались в комнатах, молча сидел на табурете. Лишь, когда стал прощаться с детьми, он закрыл глаза и закусил нижнюю губу. Видно было, что ему с трудом удалось сдержать рвавшиеся наружу рыдания. Пожав руки гостям, он сказал по-русски:

— Я ожидал этого. Они опередили меня. Письмо я не дописал, и оно попало к ним. Теперь моя участь решена. Прощайте.

Рибар глотнул судорожно воздух.

Полицейские грубо приказали прекратить разговор.

Гости не могли уже заснуть до рассвета.

— Он унес с собой какую-то тайну, — сказал взволнованно Ожогин.

— Да, он что-то знает, — согласился Андрей.

Алим сидел на полу, обхватив обеими руками колени. В глазах его мелькали злые огоньки, а когда из соседней комнаты доносились детские рыдания, он болезненно морщился.

— Пропадут малыши, — сказал он, — кто их будет кормить. Послушайте, что я хочу сказать, — понизил он голос до шопота и заговорил горячо, страстно. — Нам поверят и нас не поругают. Мы сделаем большее доброе дело. Давайте оставим старухе немного золота. Это спасет их.

— Согласен, — твердо сказал Ожогин.

В восемь утра друзья покинули дом. «Татра» стояла на условленном месте и доставила их в уже знакомый дом. Здесь их встретили Клифтон и Боков.

В присутствии Клифтона Боков выдал Ожогину Грязнову и Ризаматову на руки документы, югославские ордена, советские денежные знаки и предупредил:

— А теперь в советскую комендатуру, туда уже звонили из цека. Желаем вам успехов. Больше уже не увидимся.

Ни он, ни Клифтон не подали руки на прощанье.

— Ага! Так это о вас звонили из центрального комитета партии? — спросил майор в советской комендатуре, выслушав Ожогина. — Замечательно. Прошу предъявить документы.

Друзья показали только что полученные справки и удостоверения к орденам.

— Отвоевались? — улыбнулся майор.

— Да, — ответил за всех Никита Родионович.

— Молодцы. Право, молодцы. Курить хотите?

Друзья не отказались.

Ленточки на груди майора говорили о том, что он был уже четыре раза тяжело ранен.

Возвратив документы и занеся всех троих в список, майор спросил:

— Лететь готовы?