Мора кивнула.

— Мы должны были поверить, что он боялся, что мать, которая в отчаянии решила убить его, попытается убить его снова. Это звучало фальшиво, и твой отец отверг это сразу, как и я. Мальчик, слишком юный, чтобы знать собственное имя, мог лишь смутно догадываться о намерениях своей матери и через день-другой забыл бы все происшедшее. Тогда Фава предположила, что он сбежал от Исчезнувших людей, которые периодически его ловили. Это было нелепо и сделало настоящий ответ очевидным, как часто бывает при нелепых объяснениях.

Мора снова кивнула.

— И каков же был правильный ответ? Я не скажу тебе, Мора. Ты должна сказать мне его.

По большим округлым щекам потекли слезы.

— Я не думаю, что это вообще произошло.

— Дев плач, — пробормотал Орев.

— Я думаю, Фава все выдумала!

В течение некоторого времени после этого мы сидели в тишине.

— У тебя хороший ум, Мора, и когда у кого-то есть хороший ум, может быть больно не использовать его[66].

Тогда она разрыдалась, сначала в ладони, а потом в чистый маленький носовой платок, который достала из кармана платья. Когда ее плечи больше не вздымались, я сказал:

— Крайт, инхуму, которого я любил как сына, сказал мне однажды, что мы — их скот. Это неправда, но на Зеленой они пытались и пытаются сделать это правдой. У них это не слишком хорошо получается. Мы доим скот и разделываем его, когда это нам удобно. Но мы не доим его до смерти из-за своей жадности. Вчера вечером кто-то спросил, почему я рассказал эту историю.

— Фава. — Мора вытерла лицо носовым платком, а когда это оказалось бесполезным — рукавом. — Вы рассказали ее, чтобы она знала, что вы знаете.

— Нет, потому что тогда я не был уверен. Я рассказал ее — по крайней мере частично, — чтобы выяснить, не подозревал ли кто-нибудь еще Фаву, как я.

Мора покачала головой.

— Ты права. Никто. По выражению твоего лица я понял, что ты знаешь, и что Фава знает, что ты знаешь, и что ни твой отец, ни твоя бабушка, которую твоя подруга Фава медленно убивает, не подозревают, кто она такая, в отличие от нас.

Раньше Мора шептала. На этот раз ее голос прозвучал тише шепота, так тихо, что я не был уверен, правильно ли расслышал ее. Кажется, что она сказала: «Теперь я буду совсем одна».

— Есть кое-что похуже одиночества, Мора, — сказал я как можно более нежно. — Сейчас ты переживаешь один из таких моментов.

Когда я написал это, мне пришло в голову, что именно поэтому Внешний прислал левиафана, когда я был один на баркасе и молился о компании. Он хотел, чтобы я понял, что одиночество — не самое страшное зло, и чтобы я мог бы научить этому Мору.

Как, должно быть, одиноко быть богом!

Когда Крайт лежал, умирая, в джунглях, я протянул ему руку, сказав, что он может взять мою кровь, если это укрепит его или сделает его смерть легче.

— Я никогда не питался от тебя.

— Я знаю. — Тогда мои глаза были полны слез, как у бедной Моры сегодня днем. Я чувствовал себя полным дураком.

— Это сделает тебя слабым, — сказал он мне, — но не сделает меня сильнее.

Потом я вспомнил, что Квезаль был полон крови, когда его застрелили труперы Сиюф, но все равно умер через два дня.

— Ты знаешь, почему мы пьем кровь, Рог?

— Вы должны есть. — По крайней мере, сейчас я думаю, что это сказал, и добавил что-то о коротком пищеварительном тракте. Я мог бы также сказать, что каждое живое существо должно что-то есть, даже если это не более чем воздух и солнечный свет. По-моему, сказал.

— В ту ночь, когда мы встретились, я пил кровь твоего хуза.

— Я помню.

— Это превратило меня в зверя, пока я снова не поел. Мы кормимся, чтобы разделить ваши жизни, чтобы чувствовать так, как чувствуете вы.

— Тогда поешь меня, — сказал я и протянул ему руку, как и прежде.

Кончики его пальцев заскользили по моей коже, оставляя тонкие красные линии, которые плакали кровавыми слезами.

— Есть и другая причина. Поклянись. Поклянись, что, если я тебе расскажу, ты никогда не расскажешь никому другому.

Я пообещал, что не расскажу. Теперь я уже не помню, что именно я сказал.

— Ты должен поклясться…

Я наклонился ниже, чтобы услышать его, и приложил ухо к его губам.

— Потому что я должен сказать тебе, отец, и тогда смогу спокойно умереть. Клянись.

И я поклялся. Той самой клятвой, которой Шелк научил меня на борту воздушного корабля. Я ее не нарушу.

Крайт рассказал мне, и мы говорили, пока я не понял тайну и то, что случилось почти двадцать лет назад; потом Крайт, видя, что я все понял, сжал мою руку и попросил моего благословения перед смертью; я благословил его. Я очень хорошо помню его лицо — мне казалось, что умирал Сухожилие, вынужденный каким-то безумным богом носить маску змеи. Я видел змеиную морду, но чувствовал за ней человеческое лицо.

В момент смерти мне почудилось, что могучие деревья склонились над Крайтом так же, как и я, что он в каком-то смысле их сын, а в каком-то смысле и мой. Я ощущал их вьющиеся лианы как присутствие женщин, злых женщин в зеленых платьях с серыми и пурпурными бабочками на коричневых плечах и орхидеями, пылающими в волосах. Удивленно посмотрев вверх, я увидел только ползучие лозы и цветы и услышал только скорбные голоса ярко раскрашенных птиц, скользящих от дерева к дереву; но в тот момент, когда я снова посмотрел на Крайта, женщины в зеленых одеждах и поддерживавшие их жестокие гиганты вернулись — их скорбь слилась с моей печалью.

Если ты когда-нибудь прочтешь это, Сухожилие, ты мне не поверишь. У тебя нет ничего, кроме презрения к впечатлениям, противоречащим тому, что ты считаешь простой правдой. Но моя правда принадлежит тебе не больше, чем правда твоей матери. Однажды я увидел мышь, бегущую по полу комнаты во дворце, который я занимал как Раджан из Гаона. Для мыши эта комната с подушками, толстыми коврами и инкрустированным слоновой костью столом казалась дикой природой, джунглями. Возможно, пока Крайт лежал при смерти, Внешний позволил мне в какой-то степени разделить его мысли и увидеть джунгли Зеленой так, как их видел сам Крайт.

Видеть их так, как позволяла ему наша кровь.

Это озарение никогда больше не было таким сильным, как в момент его смерти, но оно никогда не покидало меня полностью, пока я оставался на Зеленой. Я знаю, ты боялся этих джунглей, как и я, иногда. И все же, какое это было прекрасное место, с его мантиями из мха и журчащей водой! Стволы огромных деревьев стояли как колонны, но какой архитектор мог бы подарить нам колонны, которые стояли бы, как эти деревья, — миллионы миллионов деревьев, неповторимых и деспотических, древних и величественных?