«К часу дня все лошади были перебиты, 37 человек убито, много переранено; четыре отчаянных попытки коканцев броситься в рукопашную были отбиты, а помощи все нет, хотя, если бы она вышла утром, дошла бы до сотни…

Храбрецы решаются на отчаянную попытку: пробиться к городу или же пасть в открытом бою — они все еще надеялись на помощь. Кроме того, нельзя было медлить — зимний день короток, а до города было верст 16-ть; пройдти их надо было засветло, пока видно и пока можно сдерживать напор коканцев ружейным огнем.

Коканцы были просто ошеломлены, когда горсть героев, заклепав орудие, переломав ненужные ружья, с криками “ура” выскочила из-за своих завалов; но они скоро увидели, что вместо сотен людей, которые они насчитывали у русских, на самом деле оказались лишь десятки… И с дикими криками ринулся противник за кучкой храбрецов. Сначала отступали тесной толпой, но потом увидели, что так неудобно, друг другу мешали стрелять и обороняться. Тогда сам собою образовался строй в виде лавы, но в три шеренги. Чем далее шли, тем более строй этот редел и растягивался в длину.

Одиночные неприятельские латники и кольчужники врывались иногда в самую средину казаков, за что некоторые и платились головой; но другие, благодаря своим доспехам, ускакивали, успев поранить несколько казаков. Менее решительные метали в казаков пики и копья, нанося таким способом случайный вред отступавшим. Так, когда казак П. Мизинов наклонился, чтобы поднять упавший шомпол, брошенная пика насквозь пробила ему левое плечо, пригвоздив его к земле; однако он все-таки вскочил и добежал с нею до товарищей, которые и выдернули пику у него из плеча.

И вот, когда кто-либо из этих героев, утомленных предыдущим боем, истекая кровью и лишаясь последних сил, падал на землю, как хищные звери, с неистовыми криками отделялись из толпы конные всадники и бросались на свою беспомощную жертву — ведь с нею легко уже было справиться… всякий спешит отрезать голову, чтобы скорее представить начальству, как доказательство своей храбрости и удальства, достойных награды».

Сотник Абрамичев, раненный четырьмя пулями, даже умолял своих его убить, позднее его труп едва удалось опознать. За три часа отступления казаки прошли всего три с половиной километра. Все казаки были ранены и шли, поддерживая друг друга. В сумерках казаки увидели, что им навстречу бегут солдаты. Комендант Туркестана отправил на помощь иканской сотне новый отряд. Казаки, не веря своему спасению, обнимали солдат и плакали.

Генерал Михаил Черняев был потрясен невероятным героизмом казаков. Впрочем, не только он. Уже в январе — феврале о подвиге уральцев писали столичные журналы. По итогам трехдневного боя иканская сотня потеряла больше половины личного состава, многие умерли от ран позже. Но ценой жизни героических казаков был остановлен поход кокандской армии.

Все выжившие после боя казаки были награждены Знаком отличия военного ордена, сам Серов — орденом Св. Георгия 4-й степени. А вот с подпоручиком Сукорко, который отступил и не помог казакам, получилась интересная ситуация. Слово русскому военному историку.

«Подпоручик Сукорко, по настоянию начальника Ново-Коканской линии, генерал-майора Черняева, предан суду за то, “что он из одного постыдного малодушия своевременно не подал помощи уральской сотне есаула Серова, окруженной коканцами под местечком Иканом, и допустил таковую почти до погибели, ибо если бы Сукорко прошел с своим отрядом еще с версту вперед и поднялся бы на возвышенность, то нет сомнения, что Серов, увидевши прибывшую к нему помощь, сам с сотнею двинулся бы на соединение с ним. Это тем вероятнее, что на другой день, 6 декабря, есаул Серов с ослабленной уже сотней, пробился и отступил на восьмиверстном расстоянии” (Рапорт военного губернатора и командующего войсками Туркестанской области командующему войсками Западной Сибири, от 12 марта 1865 года, за № 988).

Несколько иначе взглянуло на поступок подпоручика Сукорко высшее начальство, а именно возвращение отряда объяснилось не малодушием командира, а “приказанием коменданта крепости Туркестана и действительно опасным положением самого отряда”. Мало того, подпоручик Сукорко был представлен к повышению в чин и к награде.

Когда об этом был извещен генерал Черняев, то на полях бумаги им сделана карандашом пометка: “Позорное дело”»[207].

Для военного командования как в самой Азии, так и в Петербурге это был знак — остановиться на условной линии разграничения, что сложилась на текущий момент, не получится. Кокандское ханство придется добивать. А это значит, новые походы. Но по всей видимости, это был своего рода заговор части высших чиновников империи, военных в первую очередь. То есть, с одной стороны, в столице давали четкие инструкции: никаких своевольств, никакого Ташкента. Забыть! Тому же Черняеву четко указали, что войны не хочет никто. Но с другой стороны, его сделали губернатором Туркестанской области Оренбургского края, и в его распоряжении оказались военные подразделения общей численностью 15 тысяч человек. То есть вроде нельзя, но вот тебе, товарищ генерал, войска. Для обороны. Ну или как там получится. Такая хитрая позиция военного руководства, кажется, была одобрена и императором. Во всяком случае, косвенные признаки этого есть. А сам Милютин в воспоминаниях писал так:

«Требуя от местных начальников соблюдения по возможности даваемых им инструкций и указаний, я вместе с тем находил вредным лишать их вовсе собственной инициативы. Бывают случаи, когда начальник должен брать под свою ответственность предприятие, которое в заранее составленной программе не могло быть предусмотрено. Дело в том, конечно, чтобы подобные отступления от программы в частностях не противоречили общей цели и действительно оправдывались необходимостью»[208].

Иными словами, столица разными способами намекала генералам — можете действовать по обстоятельствам. Какие обстоятельства будут считаться подходящими, тоже решайте сами. Петербург не хотел открыто демонстрировать свои намерения Лондону или Европе в целом. Хотя высшему руководству страны и так было ясно — Ташкент придется брать. Но тон официальных заявлений был сдержанным, и содержание инструкций тоже. И потому, кстати, стоит всегда в политике смотреть не на то, кто что заявляет, а на то, кто и что делает. Сравним, например, события весны 2016 года, когда Президент России заявил о выводе части группировки из Сирии. Как негодовали отдельные ультрапатриоты: мы предаем Сирию, все пропало, мы опозорены. Правда, через некоторое время при поддержке ВСК России и спецназа была освобождена Пальмира, а чуть позже там появились российские саперы, а на военной базе была усилена вертолетная группировка. А так, конечно, тон официальных заявлений руководства России был спокойный и миролюбивый. Вывод войск.

Весной 1865 года как раз и появились так нужные генералам обстоятельства: стали поступать сведения о подготовке Ташкентского гарнизона к осаде. Бухарский эмир вдруг решил, что можно воспользоваться моментом и отправиться в поход на Ферганскую долину и на Ташкент, пока кокандский хан воюет с русскими. Точнее, не хан, а временный правитель, регент при малолетнем хане мулла Алимкул. А он развернул масштабные репрессии против русских шпионов и прорусской пятой колонны. Была ли она в Ташкенте — большой вопрос. Купцы, что торговали с Россией, были точно, как и местная знать, которая больше хотела установления в Ташкенте русского имперского порядка в виде протектората с сохранением вольностей вместо азиатского самодурства. Но русофилами или шпионами эти люди не были точно. Так вот агенты Алимкула начали искать «шпионов» и «заговорщиков», обвиненных в симпатиях к России жестоко казнили, их дома разрушали. Сохранился рассказ очевидца о расправе над человеком, заподозренным в симпатиях к русским: «Тотчас же связали Ниязу Алибию руки и ноги и расстреляли его из пушки так, что тело кусками упало на землю. Каждую часть тела убитого расстреливали с криками, что он опозорил всю Дешт-и-Кипчак, что он продался русским. Сыновья же Нияза-Алибия, все одиннадцать, стояли тут же, и они после этой казни сразу бежали к русским»[209].