— У них был номер израильского прэмьер-министра? — громко удивился голос с кавказским акцентом.

Рубинчик, прервав свою молитву, посмотрел в сторону говорящих. Два усатых и грузиноликих еврейских великана Каташвили, которые выбросили его когда-то из московской синагоги, расположились рядом с минчанином на груде роскошных кожаных чемоданов и попивали ямайский ром из бутылки с яркой этикеткой. На них были настоящие кавказские бурки и мохнатые бараньи папахи. А инвалид-минчанин поправлял одеяло на своем спящем внуке, пил чай из термоса и продолжал беседу:

— Конечно, был! Ну, не самого Эшкола телефон, не домашний, а его канцелярии…

— И вас соединили? — снова удивился один из грузиноевреев.

— Сначала прервали, — сказал рассказчик. — Как только Давидович начал читать текст поздравления: «Премьер-министру государства Израиль господину Эшколу! От евреев города Минска. Поздравляем с Днем независимости, желаем собрать всех евреев на нашу историческую родину…» — сразу: стоп! разъединили! Начинаем звонить: почему разъединили? «Техническая неисправность, подождите!» Ясное дело: они ж не знали, куда они соединяют. Может, это моей тещи номер? Ну а как услышали текст, до них и дошло. Я взял трубку и говорю: «Вы что, забыли включить магнитофон? Так включите, мы подождем. Включите и записывайте: мы поздравляем народ Израиля с праздником независимости. Сколько вам надо времени? Мы подождем, тэйк ё тайм!..»

Грузиноевреи захохотали, на их смех подошли еще люди. А рассказчик сказал:

— Потом слышу: «Можете продолжать!» И мы продолжаем чтение. Но, конечно, час не прошел, как мне отключили телефон, а на другой день вызвали в КГБ. Я им говорю: «А в чем дело? СССР признал государство Израиль еще в 48-м году! Громыко признал на сессии ООН — одним из первых! Это же история!» Я, говорю, то выступление Громыко наизусть знаю, хотите я вам почитаю? Они говорят: «Не надо ничего читать, идите!»

Вокруг опять засмеялись.

— Нет, в самом деле! — воскликнул рассказчик, польщенный вниманием собравшихся. — У меня по еврейской тематике столько материала собрано! Я все нашим отказникам оставил. Тем более, что я все равно все наизусть знаю. Они думают, что, если они не дают нам старые книги вывозить, мы забудем, что про нас Максим Горький в 19-м году написал? Пожалуйста!

«Когда русскому человеку особенно плохо живется, он обвиняет в этом жену, погоду, Бога — всех, кроме самого себя. Такова русская натура, мы всегда жалуемся на кого-то со стороны, чтобы оправдать нашу глупость, лень, наше неумение жить и работать. Сейчас снова в душе русского человека вызревает гнойный нарыв зависти и ненависти бездельников и лентяев к евреям — народу живому, деятельному, который потому и обгоняет тяжелого русского человека на всех путях жизни, что умеет и любит работать…»

Тихо падал снег. В полумраке ночи, при желтом свете лишь двух уличных фонарей, освещавших памятник Ленину, евреи стягивались все ближе к этому минчанину, а он громко шпарил наизусть всю статью Максима Горького «О евреях», которая не включена ни в одно советское издание его сочинений.

«Это евреи вырастили на грязной нашей земле великолепный цветок — Христа, сына плотника-еврея, Бога Любви и кротости, Бога, которому якобы поклоняетесь вы, ненавистники евреев. Столь же прекрасными цветами духа были и апостолы Христа, рыбаки-евреи, утвердившие на земле религию христианства…»

Люди подтаскивали сюда свои чемоданы и узлы, приносили своих детей, завернутых во все, что у них было теплое, и какую-то еду, и термосы с чаем, и коньяк, и водку, припасенные в дальнюю дорогу. Они окружили минчанина с его взрослой дочерью и спящим внуком, и сидящих рядом еврейских богатырей Каташвили, и Рубинчика с его женой и детьми. И хотя тут не было костра, поскольку милиция запрещала разводить на площади костры, людям казалось, что здесь, возле этого рассказчика, им становится теплей от слов хотя бы одного русского писателя — не антисемита:

«Разумеется, не все евреи праведники, но стоит ли говорить о праведности, чести и совести вам…»

Неля стала вынимать из дорожной сумки какие-то пакеты с едой, и вмеcте с этими пакетами у нее в руках оказалась завернутая в газету обувная щетка.

— Что это? — негромко спросила она Рубинчика. — Зачем ты это везешь?

Он взял у нее щетку, посмотрел на нее, потом — на приснеженную толпу евреев и на своих детей, спящих на чемоданах. И на фоне этой чудовищной ночи — с мерзнущими детьми, монологом Горького о евреях, мародерством таможенников и скульптурой Ленина, зовущего на восток, — на этом фоне вдруг такой мелкой и ничтожной показалась Рубинчику его книга, что он даже засомневался, примет ли Бог от него эту жертву в обмен на спасение детей. Но это было самое дорогое, что он имел, и он встал, прошел сквозь толпу к мусорной урне и бросил в нее эту щетку со всеми пленками, которые он так старательно прятал в нее всего два дня назад. «Господи, — сказал он своему еврейскому Богу, — теперь я понял Тебя. Ты искушал меня этой книгой, и ради нее я собирался рисковать даже детьми. Но никакая книга не стоит риска задержаться в этой стране хоть на час, не говоря уже о риске остаться здесь с детьми! Прости меня! Прости и спаси детей! Пожалуйста! Барух Ата, Адонай Элухэйну!..»

Снег падал ему на лицо, но он стоял, запрокинув голову к темному небу, и выискивал на нем хоть какой-нибудь знак, что его слышат.

Но, кроме гула и огоньков какого-то самолета, уходившего на посадку куда-то за город, в небе ничего не было.

А рядом, в темноте, бородач обнимал блондинку, и какая-то юная пара целовалась взасос, вжимаясь друг в друга на манер бутерброда. Тут из толпы, окружавшей минчанина, вдруг послышался хохот, и уже другой голос подхватил там беседу и увлек ее по новому руслу:

— Слушайте, если говорить о евреях и русских, так я вам расскажу такой случай. Честное слово, это правда, клянусь! Я ведь тоже из Минска, так что этот товарищ не даст мне соврать. Был у меня там близкий друг, не хочу говорить его фамилию, пусть он будет Иван Петров. Не только русский, так еще и отец у него — полковник КГБ. А он женился на еврейке и уехал в Израиль одним из первых. Можете себе представить, что с его отцом было? Но не важно. Не в этом дело. А в том, что этот Ваня Петров все войны прошел в Израиле, а потом удрал с Израиля в Америку. И знаете почему? Я ему звоню в Нью-Йорк, а он говорит: «Слушай, я там в Израиле иду в баню, а мне все говорят: «А гой, а гой, а гой! Обрежь член, обрежь член!» Надоедают все время, нельзя в баню пойти попариться! Я, говорит, на хибру разговариваю, воевал за Израиль, люблю Израиль — но не буду я член обрезать! Какое им дело?» И он из-за этого уехал! Говорит: «Не могу, слушай! Все евреи друзья, вмеcте пьем, а как идем в баню париться: «Как, Ваня, ты опять с необрезанным? Когда ж обрежешь?» Ну, не понимают они, что я русский! Не хочу обрезать! Я люблю Израиль, но есть же все-таки предел! Что-то у меня должно от родины остаться!» И вот это, между прочим, тоже своего рода еврейский расизм. Почему он должен член резать?

Хохот толпы заглушил его последние слова, сотряс площадь и разбудил детей и собак. Люди смеялись до слез, до икоты. Может быть, в другом месте и в других обстоятельствах та же история вызвала бы у этих людей только улыбку, но сейчас словно какая-то пружина разжалась в них. И освободились их души от страха этой холодной ночи и от гнета враждебности, накопленного ими на огромном пространстве — от соседней Польши до сибирских окраин России. Тут, в Белоруссии, в историческом эпицентре русского антисемитизма, эти несколько сот замерзающих евреев снова и снова повторяли друг другу историю русского израильтянина Петрова и хохотали так, что прыщавый милиционер с косой челкой изумленно высунулся из дверей вокзала: