– Вы говорили, герцог д'Эстремьер открывал медальон?

– Да. Но ключ, если и был, давно утерян.

– Если нет ключа, можно подобрать отмычку, – предложил барон.

Гроссмейстер вздохнул:

– Боюсь, сам герцог и являлся ключом. Отец предназначал медальон Губерту, и только Губерту…

– Знаете, господа, – криво усмехнулся горбун, сделавшись похож на усталую горгулью, – раньше я завидовал его высочеству. Мечтал сравняться с ним: подвигами, славой, знатностью… Глупец, ты получил то, чего хотел. Я больше не завидую Губерту Внезапному. Мы оба любили одну и ту же женщину. И она стала недосягаема для нас обоих. В этом мы равны: я и он.

Медальон в руках Черного Аспида щелкнул и раскрылся.

* * *

Конрад ощущал себя деревом. Могучим старцем-ясенем, с корнями, уходящими к глубоким водоносным слоям, и кроной, подпирающей Овал Небес. Ясень был чем-то вроде генеалогического древа, изображеного на авантитуле «Истории рода» Шмуцев. Только это древо вместо рода ограничилось одним-единственным бароном. Каждая веточка, каждый молодой побег, каждый зеленый листок были тем, кем мог бы при определенных обстоятельствах стать Конрад фон Шмуц, обер-квизитор первого ранга. Пьяницей, скопидомом, многодетным родителем, воином, затворником, хлебосольным хозяином, безнадежно влюбленным паладином… Корни же являли собой то, кем были или могли бы стать все поколения славных предков барона, от покойного отца – до Алерика Верного, получившего баронский титул задолго до восшествия на имперский престол Пипина Саженного.

Возможности ветвились и множились, трепетали на ветру, шептались под ярким солнцем; они говорили Конраду о странном и удивительном. Продолжи он военную карьеру вместо службы в Бдительном Приказе… Не прерви бурный, но скоротечный роман с юной графиней д'Амбузьен… Не откажись от земельных претензий в пользу братца Хальдрига…

Все могло бы сложиться иначе.

К худу? К добру?!

Вот он – располневший, румяный, счастливый отец семейства. У них с Лукрецией – два сына и дочь; приемы, балы, выезды на охоту… Только почему лицо Лукреции плывет, смазывается, сменяясь лицом другой женщины, знакомой барону менее недели? – измена жене, измена жены, дуэль… пышные похороны… Или вот: военный поход, рубка на стенах Порт-Фаланда, захваченного пиратской эскадрой, плен, мытарства на галере, отчаянный побег в гавани Бадандена… Непрожитые жизни множились, наслаивались, прорастали друг сквозь друга, сплетались; а потом очередная ветвь выгнулась луком, запуская Конрада, превращенного злыми чарами в стрелу, в полет. Тело обожгло кипятком небес, в ушах засвистел ветер.

Он летел и слышал чей-то крик.

Невнятица зыбких теней и полутонов в один миг сменилась пейзажем: неправдоподобно четким, хрупким и острым, как стекло. Пронзительная лазурь листвы, огненный багрянец веток; изумрудной чашей распахнулся над головой Овал Небес; лимонный желток строений, зияние дверей, распахнутых настежь; лиловые иглы травы под ногами – шагнешь, проткнешь ступни насквозь, и никакие башмаки не спасут.

Застыли человекоподобные статуи: базальт, малахит, розовый мрамор, туф…

Хрустальный звон: мир содрогнулся, раскалываясь на части, в сладострастном экстазе гибели. По небу, по земле, по стволам деревьев, по каменным изваяниям бегут трещины, трещины, трещины… Звон растет, гремит набатом. Ни одной достоверной приметы, ни единого знамения, способного подсказать, дать зацепку, подарить тень надежды или однозначность финала. Земля разверзлась, острые осколки кувыркаются, раня тело.

Анри рушилась в пропасть и слышала чей-то крик.

* * *

– Бруно! Спаси ее, Бруно! Умоляю…

Маг-духовник уже бежал к женщине, распластанной на булыжнике двора. Сегодня был скверный день у Бруно Клофелинга. Предчувствие скорой беды томило его со вчерашнего вечера – нет! предчувствие возникло давно, с самого начала этого безумного мезальянса. Но вчера перед закатом оно стало острым, как анхуэсский стилет. Внезапность поступков герцога, давшая жизнь знаменитому прозвищу Губерта, какое-то время успокаивала: ну, увлекся, бывает со стареющими мужчинами… Надолго ли хватит?

Хватило надолго.

От встречи в архивах до шага с балкона.

О причастности Флоры д'Эстремьер к роковому падению думать не хотелось. Лишние мысли о Флоре Стерве сокращают мыслителю жизнь. Лучше, а главное, безопасней сосредоточиться на происходящем. Бруно не был медикусом, но, глядя на Хендрику Землич, видел: даже чудо здесь бессильно. Она умирает. Приглядевшись, с содроганием, таким болезненным и сладким, что оно граничило с восторгом, маг понял: как она умирает. Тайно сотрудничая с Надзором Семерых, Бруно хорошо изучил процесс деманизации будущих блокаторов, но это всегда был насильственный, навязанный извне процесс, пускай и с согласия объекта. Здесь же, на глазах мага, творилось невозможное: умирая, Хендрика погружалась в собственный омфалос, откачивая ману без чужого вмешательства. Разбитая, изломанная, отравленная, в тягости, слабей слабейшего, она пряталась в сокровенный приют, создавая кокон из освобожденной маны, так легко и естественно, как спящий котенок сворачивается клубком.

Герцогу не повезло вдвойне: любить гения – тяжкая ноша.

«Все гении – уроды!» – говаривал Нихон Седовласец. Афоризм великого чародея с энтузиазмом подхватили многие, цитируя на всех перекрестках и забыв, что Нихон имел в виду себя, а сплетники – других.

Увы, дарованный от рождения талант мог лишь отсрочить приговор, но не отменить. Стоя над жертвой высоких интриг, маг видел лишь два возможных пути, и ни на одном из них не было живой Хендрики Землич. Первый путь означал – память. Половина будущих блокаторов Надзора гибла при деманизации: погружаясь в омфалос, в первичную слабость, не всякий мог пройти насквозь, чтобы выйти с обратной стороны силы. Их тела хоронили на кладбищах под чужими именами. Но омфалос погибших консервировали, используя уникальную методику, к разработке которой, по слухам, приложил руку упомянутый выше Нихон – гений и урод, родившийся седым. О консервации в Надзоре, помимо членов капитула, знали единицы: блокаторам, и тем не следовало быть в курсе, что делают с их менее удачливыми коллегами. Заключенные в медальоны, омфалосы позволяли магам-носителям видеть вещие сны, изучая жизнь несчастных и делая выводы о причинах краха.

После цикла исследований медальоны уничтожались.

Пожалуй, Бруно сумел бы повторить консервацию в полевых условиях. Его останавливал призрак второго пути, где маячило дитя. В отличие от ряда коллег, некромантов и феминатов, Духовидец знал способы ускорения родов у умирающих только в теории. Но шанс был. Эфемерный, зыбкий, один на тысячу. Бруно любил герцога, любил по-своему, как друг и слуга, и никогда не простил бы себе предательства.

Лишить Губерта выбора – это и есть предательство.

– Бруно… умоляю…

Духовидец повернул голову, и Губерт Внезапный попятился: взгляд мага обжигал.