Луцилла подняла голову и всмотрелась в фасад, лишенный окон. На древнем пластиле видна пара наблюдающих глазков. Это были очень древние камеры, заметила она, гораздо большие по размерам, чем современные.

Дверь бесшумно отворилась внутрь.

— Сюда, — Бурцмали отступил назад и пропустил Луциллу, поддержав ее под локоть, чтобы женщина не споткнулась в темноте.

Они вошли внутрь, вдохнув запах экзотической пищи и горьких приправ. Некоторые запахи оказались знакомыми. Меланжа. Она безошибочно уловила густой аромат корицы. Да, и семута. Был здесь и жженый рис, и хигетова соль. Так маскировали другое варево. Здесь делали взрывчатку. Она хотела было предупредить Бурцмали, но передумала. Ему не надо этого знать, да кроме того, в доме могут быть чужие, жадные до тайн, уши.

Бурцмали провел Луциллу вверх по скупо освещенному лестничному пролету и включил свет, нажав кнопку, спрятанную под одной из заплат на много раз чиненной и перечиненной стене. Когда вспыхнул свет, в доме не произошло никакого движения. Стояла тишина. Однако Луцилла шестым чувством ощущала какое-то движение. Это была совершенно неведомая Преподобной Матери тишина — в доме готовились к нападению или бегству.

На лестнице было холодно и Луцилла дрожала, но вовсе не от холода. На лестнице зазвучали чьи-то шаги.

Седая старуха в желтом халате открыла дверь и взглянула на них своими широко посаженными глазами.

— Это вы, — сказала она дрожащим голосом. Она посторонилась, давая им пройти.

Услышав, что дверь захлопнулась, Луцилла бегло оглядела комнату. На первый взгляд помещение могло показаться убогим, но только на первый взгляд. Во всем чувствовалось высочайшее качество. Нищета была маской, в действительности помещение могло удовлетворить самый требовательный вкус. «Это есть только у нас и больше ни у кого!» Мебель и безделушки были несколько потрепанными, но некоторые любят это, находя в старых вещах некий шарм. Такая старина шла комнате. Таков был ее стиль.

Кто владелец этих апартаментов? Старуха? Она с трудом ковыляла к двери.

— Нас не следует беспокоить до утра, — приказал Бурцмали.

Старуха остановилась, потом медленно обернулась.

Луцилла внимательно присмотрелась к ней. Это опять искусственный возраст? Нет. Возраст на этот раз был настоящий. Достаточно было увидеть неуверенную походку, дрожащую шею, неуклюжесть тела, которая неизбежно развивается с годами.

— Даже если пожалует кто-то очень важный? — спросила старуха надтреснутым дрожащим голосом.

Глаза ее дергались. Рот едва открывался, чтобы только едва слышно произнести нужный звук. Слова выходили откуда-то из глубины ее старого тела. Плечи, привыкшие к согбенному положению за много лет работы, связанной с наклонным положением, так и не смогли выпрямиться, чтобы старуха могла посмотреть Бурцмали в глаза. Она постаралась поднять взгляд, но мешали кустистые брови — взгляд вышел неуклюжим и каким-то пугливым.

— Каких важных персон вы ждете? — спросил Бурцмали.

Старая женщина вздрогнула и принялась обдумывать вопрос.

— Здесь бывают очень важные люди, — сказала, заикаясь, старуха.

Луцилла все поняла по жестам и языку тела. Это Бурцмали должен знать. Луцилла заговорила:

— Она с Ракиса!

Старуха вперила полный любопытства взор в Луциллу. Древний голос проскрипел:

— Да, я была жрицей, леди Горму.

— Конечно, она с Ракиса, — сказал Бурцмали. По его тону Луцилла поняла, что ей следует воздержаться от вопросов.

— Я не причиню вам никакого вреда, — плачущим голосом пролепетала старуха.

— Ты все еще служишь Разделенному Богу?

Опять наступило довольно долгое молчание.

— Многие служат Великому Гульдуру.

Луцилла поджала губы и снова осмотрела комнату. В ее глазах старуха потеряла всякую значительность.

— Я очень рада, что не должна тебя убить, — сказала Преподобная Мать.

Челюсть старой ведьмы упала, словно от удивления. Из угла рта стекала струйка слюны.

И это наследница фрименского племени? Отвращение Луциллы было столь велико, что она вздрогнула. После этого стало немного легче. Эта попрошайка произошла от народа, который ходил по земле гордо и прямо, а умирал мужественно. Эта старуха умрет, хныкая.

— Прошу вас, верьте мне, — жалобно сказала старая карга и вышла из комнаты.

— Зачем ты это сделала? — жестко спросил Бурцмали. — Ведь эти люди доставят нас на Ракис!

Она посмотрела на него, понимая, что в его вопросе сквозит страх. Это был страх за нее!

Но ведь я не провела с ним импринтинг!

С чувством внезапного потрясения она осознала, что Бурцмали понял, что она испытывает ненависть. Я их ненавижу! Я ненавижу народ этой планеты!

Для Преподобной Матери это очень опасное чувство. Но ненависть продолжала жечь ей душу. Эта планета изменила ее в нежелательном направлении. Она не хотела понимать такие вещи, их просто не должно быть. Но одно дело интеллектуальное понимание, и совсем другое — личный опыт.

Будь они прокляты!

Но они и так уже прокляты.

Луцилла ощутила боль в груди. Как она подавлена! Нет никакого исхода этому новому сознанию. Что случилось с этими людьми?

Людьми?

Да, оболочка еще сохранилась, но их уже нельзя было назвать живыми. Это, однако, опасно. В высшей степени опасно.

— Нам надо отдохнуть, — сказал Бурцмали.

— Я не должна отработать свои деньги? — спросила Луцилла.

Бурцмали побледнел.

— То, что мы сделали, было необходимо! Нам просто повезло и никто нас не остановил, но это могло произойти!

— Здесь безопасно?

— Да, насколько я мог об этом позаботиться. Здесь все проверили мои люди.

Луцилла выбрала себе диван, пахнувший старинными духами, и прилегла, продолжая бичевать себя за ненужные эмоции, которые следовало немедленно подавить. Вслед за ненавистью могла прийти любовь! Бурцмали устроился на другом диване, и скоро Луцилла услышала его глубокое дыхание. Но ей не спалось. Перед ее внутренним взором продолжали мелькать улицы и лица, люди, освещенные ярким солнечным светом. Вмешалась и чужая память. Она вдруг поняла, что видит все это под определенным углом зрения — словно кто-то баюкает ее на руках. Это была ее личная память. Она знала, кто баюкает ее, и была готова, прижавшись теплой щекой к груди этого человека, услышать его сердцебиение.

Луцилла ощутила на губах солоноватый вкус собственных слез.

Гамму тронула ее сильнее, чем весь опыт, полученный ею с первых дней пребывания в школах Бене Гессерит.

Окруженное прочными барьерами сердце становится ледяным.