– С маленькими техническими неполадками, – шепотом подсказала Тру. – В смысле, винтиков в голове не хватает.

– Вот точно!

К сожалению, на разговоры в подобном духе я реагировала не в стиле Аль Пачино (месть крестного отца), или Пеши (воткнуть кому-нибудь в горло авторучку), или Костнера (насмешливая невозмутимость первых переселенцев), или Спейси (убийственно-едкие ответы, произносимые с невозмутимым лицом), или Пенна (возмущенный ор простого работяги).[418]

Не знаю даже, с чем сравнить. Я испытывала примерно те же ощущения, как если в магазине дорогой одежды продавщица ходит за тобой по пятам и присматривает, как бы ты чего не своровала. И пускай ты ничего красть не собиралась и вообще в жизни ничего не крала – от сознания, что тебя принимают за воровку, начинаешь чувствовать себя воровкой. Всеми силами удерживаешься, чтобы не оглядываться через плечо, – и все равно оглядываешься. Стараешься не коситься на окружающих, не насвистывать и не улыбаться заискивающе всем подряд – но все равно косишься, насвистываешь и заискивающе улыбаешься всем подряд и то и дело прячешь вспотевшие руки в карманы.

Нет, я не собираюсь ныть и жаловаться. И не говорю, что прямо уж вся школа на меня ополчилась. Особенно в первые дни были необыкновенно трогательные моменты – например, когда моя давняя напарница по лабораторкам Лора Элмс, ростом четыре фута девять дюймов и весом приблизительно от девяноста до девяноста пяти фунтов, а характером напоминающая рис (беленький, легко переваривается и сочетается с любыми одноклассниками в качестве приправы), вдруг схватила меня за руку, которой я в ту минуту переписывала с доски формулу F = qv × B.

– Я очень хорошо понимаю, каково тебе сейчас! У моей лучшей подруги в прошлом году отец умер – вышел помыть «лексус» и упал прямо на дорожке. Моя подруга первой его нашла. Говорит, сначала узнать вообще не могла, он был синий, прямо как черника. Она даже в уме повредилась на какое-то время. В общем, если нужно будет поговорить, я всегда рядом!

(Лора, я так и не воспользовалась твоим предложением, но спасибо тебе за доброту. И прости за сравнение с рисом!)

И еще Зак. Если бы масса движущихся тел менялась в зависимости от скорости, Зак не изменился бы. Стал бы исключением, особой точкой графика, физической аномалией. Зак Содерберг – образец прочности материала. Постоянная величина, константа.

В четверг, вернувшись из туалета на урок углубленной физики, я обнаружила на своем стуле сложенный тетрадный листок. Я дождалась перемены и только тогда развернула. Толпы школьников неслись по коридору, а я стояла неподвижно, словно куча мусора в реке, вглядываясь в текст записки, в этот аккуратный, как у примерной ученицы, почерк.

Я весь день протаскала записку в рюкзаке и неожиданно решила, что мне и правда хочется с ним поболтать (папа говорил, никогда не вредно познакомиться с разными точками зрения, даже если подозреваешь, что они окажутся примитивными и непросвещенными). Целый урок углубленной всемирной истории я представляла себе, как бы это было – возвращаться домой из школы не с папой, а с Пэтси и Роджем, на ужин получать не спагетти, конспекты лекций и комментарии по поводу книги Дж. Хатчинсона «Эстетическое раскрепощение человечества» (1924), а жареную курицу с картофельным пюре и обсуждение отборочных соревнований Бетани-Луизы по софтболу и сочинения Зака на тему «Американская мечта» (самая пошлая из всех возможных тем для сочинений). Пэтси улыбалась бы и гладила меня по руке, а Родж произнес бы импровизированную проповедь – скажем, «Четырнадцать надежд».

Как только прозвенел звонок, я бросилась в корпус Барроу. Взбежала по лестнице на второй этаж – кто-то говорил, там шкафчик Зака. Еще с порога увидела его. В брюках защитного цвета и рубашке в бело-синюю полоску, Зак разговаривал с девчонкой по имени Ребекка – той самой, с клыками как у саблезубого тигра. Она держала под мышкой стопку общих тетрадей, а свободной костлявой рукой облокотилась о шкафчик – похоже на фигурку с древнеегипетского папируса. Зак слушал ее, никого кругом не замечая, улыбался и приглаживал волосы своей громадной лапищей, и я вдруг поняла, что он в нее влюблен, и наверняка они оба подрабатывают в фотоателье «Кинко» и вместе печатают цветные снимки, и если я сунусь говорить с ним о смерти, эта дылда будет иероглифом торчать у меня над душой, уставившись мне в лицо глазами, похожими на раздавленный инжир, и разбросав по плечам черные космы, точно водопад на реке Нил, и я этого точно не вынесу.

Я кинулась вниз по лестнице и вон из корпуса, едва не выбив входную дверь.

Не могу также умолчать о еще одном случае Доброго Самаритянства. В пятницу после бессонной ночи я заснула на уроке рисования для начинающих, не закончив набросок Тима Уотерса (по прозвищу Бунтарь), выбранного учителем сидеть посреди класса в качестве натурщика.

– Что такое сегодня с мисс Ван Меер? – загремел мистер Моутс. – Она зеленая, как призрак Эль Греко! Расскажите, что вы ели на завтрак, чтобы мы знали, чего следует остерегаться.

Мистер Виктор Моутс был, вообще-то, человек добрый и мягкий, но иногда ни с того ни с сего (может, в зависимости от фаз луны) любил при всех унизить ученика. Он высоко поднял мой альбом над своей прилизанной, как тюленья шкура, головой. Тут мне открылся весь масштаб трагедии: бесконечное, как Тихий океан, пространство листа было пустым и белым, только в правом нижнем углу я изобразила Уотерса размером с остров Гуам. При этом нарисовала ногу поверх перекошенного лица – оно бы и ничего, если бы мистер Моутс не потратил десять минут в начале урока, объясняя, как важно соблюдать пропорции.