И здесь Васильку внезапно подумалось, что все эти усердно молящиеся люди будут непременно вскоре побиты. Неужто будет лежать обнаженная и с распоротым животом на истоптанном окровавленном снегу эта лепая молодица с длинной и толстой косой, чей мимолетный упрекающе-изучающий взгляд заметил он на себе? Ужели захлебнется собственной кровью длиннолицый голубоглазый отрок в нагольном кожухе, так усердно и часто молящийся? Неужто этот тучный и громогласный дьякон будет валяться, исстрелянный, у церковных врат, и огонь с сосновых стен храма перекинется на его портища и коснется густой бороды? Неужели весной от всех собравшихся в храме людей останутся одни кости да черепа с пустыми глазницами? И от него останутся кости, и кто-то брезгливо пнет ногой его череп? И над тем, что было когда-то Москвой, строилось летами, обживалось с муками, повиснет смрадный дух тления.

Василько выскочил стрелой из храма. Ему чудилось, что тягостный дух тления уже витает над Кремлем, проник в храм, но люди почему-то не ощущают его. Он же чувствовал его смрадное дыхание; оно становилось все нестерпимее, вызывало тошноту и желание бежать прочь из Москвы.

На Маковице, перед храмом, шумно, кучно, тесно. Чадили костры, подле которых грелись осажденные. Большинство из них – жители тянувшихся к Москве сел и покинутого посада. Студено. Разыгрался ветер, поднял белую порошу и пошел швырять ее по улицам и переулкам, наметать немалые сугробы, засыпать хоромишки, людей и животину. Казалось, что всему живому лучше переждать озорные и бедовые игры Деда Мороза под прочной крышей, в тепле, но на Маковице дневали и ночевали под открытым небом сотни людей; голодали, мерзли, тужили и умирали. За храмом уже лежали первые жертвы осадного сидения. А рядом, за высокими и крепкими частоколами, бояре и вольные слуги думали крепкую думу, как бы ворога в Кремль не пустить да свое злато и серебро сберечь.

Но жизнь и в скованном ожиданием предстоящей осады городе оставалась жизнью. На дальнем конце Маковицы, у самого тына обширного боярского подворья, крестьяне умудрились за один день срубить хоромишки. Среди уныния, скорби и страха слышался смех, готовилось на кострах скудное брашно, меж расставленных где попало саней бродили потрепанные скоморохи и вовсю насмехались над татарами, а вдовая женка Устинья в самый полдень родила девку, и многие гадали, от кого же та девка родилась, и потешали друг друга затейливыми и грубыми рассказами о блудницах.

Из раскрытых настежь ворот двора, что находился в саженях десяти от Маковицы, вышел широкогрудый муж в зеленой свитке. Беспокровен, русые завивающиеся волосы задирал ветер. Он пошатнулся и непременно бы упал, если бы не успел ухватиться за верею. Некоторое время он стоял без движения, рассматривая помутневшими очами Маковицу, затем распрямился и подбоченился, тряхнул кудрями и протяжно завопил:

– Эй, христиане! Кто хочет вдоволь испить зелена вина да стоялых медов, ходи на Федоров красный двор! Всех угощаю!

Он, полуобернувшись, показал рукой на середину двора. Там холопы выкатывали и выносили из погребов пузатые бочонки, длинные и узкогорлые корчаги. И бочонки, и корчаги ставили перед высоким и резным крыльцом господских хором.

Поначалу этот странный зов смутил христиан. Бывшие подле ворот люди попятились; мол, лучше уйти от греха подальше. Федор продолжал громогласно источать призыв. Подле него стали собираться осажденные. Они поглядывали то на середину двора, то на приглашающего мужа, то на купол храма и перешептывались.

Побагровевший от натуги Федор схватил ближайшего крестьянина за шиворот овчины и толкнул в ворота. Крестьянин, по инерции сделав несколько шагов, потерял равновесие и упал. Он быстро поднялся и уже было подался со двора, как тут взгляд его упал на одного из холопов Федора, который, присев на колени, пил из корчаги вино. Крестьянин поколебался, но затем резко махнул рукой и поспешил к бочонкам и корчагам. Приложившись к корчаге, он довольно провел рукой по усам и, поворотившись в сторону толпившихся у ворот товарищей, крикнул:

– Козьма, Сорока! Идите сюда! Здесь вина, меда…

Сначала несколько человек прошли во двор, и чем ближе они были к вину и меду, тем быстрее становился их шаг. Вслед им люди уже побежали к крыльцу, едва не столкнув ухмыляющегося Федора.

«Пойти ли мне?» – размышлял Василько, привлеченный многолюдьем и криками Федора. Хотелось залить кручину хмелем, требовал услаждения сохранившийся после беспробудного пьянства в селе муторный осадок, но он не решался войти во двор из-за боязни быть замеченным.

Питухов перед крыльцом становилось все больше, они уже закрыли от Василька бочонки и корчаги. «Будет что будет!» – решился он, собираясь отнюдь не упиваться, а только немного испробовать заморского вина. Осмотрелся. Будто знакомых лиц не заметил. Это придало ему смелости.

Василько прошел к воротам, держась тына. В воротах сжался, сгорбился и бросился к питухам с такой отчаянной решимостью, с какой обычно нырял в непрогретую воду. У бочонков и корчаг уже не осталось свободного места. Мелькали разгоряченные и злые лица, сермяги и овчины, сапоги и лапти; плыл перед очами вдавленный в землю, хоженый и пачканный медовыми подтеками снег, валялись на боку порожние бочонки и побитые корчаги. От людей, снега, бочонков и корчаг несло хмельным, сладковато-приторным духом.

Если поначалу Василько еще тешил себя желанием только испробовать дармовых питий, то теперь, увлеченный общим порывом, он ни о чем не думал, кроме того, как бы не отстать от питухов и поболее выпить меда. Он как бы сросся с этими безрассудными и увлеченными людьми; так же исступленно пробивался к питию, взгляд его стал таким же лихорадочным и нетерпеливым, как у последнего шпыня. Он кого-то толкнул, кому-то пригрозил, ударил наступившего ему на ногу посадского.

Запомнились: розовощекий молодец в распахнутом кожухе, бережно державший в руках шапку, из которой, словно из дырявого кувшина, лился мед; опрокинутый бочонок с выбитой крышкой; старик, хватавший пригоршнями пропитанный вином и медом снег и с жадной поспешностью заглатывавший его беззубым впалым ртом; насмешливо глазевшие на питухов дворовые Федора.

Василько отбросил стоявшего перед ним долговязого посадского, уронил рукавицы, руками почерпнул из накренившегося бочонка мед и стал что есть мочи втягивать в себя быстро убывавшую жидкость.

– А ну, прочь со двора! – раздался поблизости властный окрик.

– Прочь, псы шелудивые! – вторил ему другой, такой же повелительный и грубый. Василько поднял голову и оцепенел. Он увидел, как над поникшей и суетной толпой высятся всадники в заиндевелых бронях. Они часто размахивали согнутыми руками, в которых держали плети.

– Я тебе покажу меды стоялые! – насмешливо и зло пригрозил ближайший к Васильку ратник. Он несколько раз ударил плетью жевавшего снег старика. Тот слабо вскрикнул, схватился за голову, как-то круто согнулся, упал на бок и затих.

– Забили, христиане! Забили! – заголосил кто-то.

– Бежим, братцы! – отозвался стоявший вблизи Василька питух.

Питухи, побросав бочонки и корчаги, кинулись к воротам. Василька толкнули, и он упал на колени. Тотчас поднялся и, увидев, что в воротах образовалась толчея и над жавшимися питухами нависли гибкие плети всадников, забежал за угол хором, затаился.