Тем не менее я не стремилась к ней приближаться и проводила приятные вечера с другой новой знакомой, мадам Гебхард, которая позже стала моим очень близким другом и которая развлекала меня множеством историй из жизни „старой леди“ — так Е. П. Б. называло ее близкое окружение.

Только у нее я встречалась с мадам Блаватской во время своего пребывания в Лондоне и не думала, что когда-нибудь увижу ее вновь.

Я уже готовилась к отъезду, и вдруг однажды вечером, к моему великому изумлению, получаю письмо, написанное незнакомым почерком, как выяснилось, принадлежавшим мадам Блаватской.

В письме было приглашение приехать к ней в Париж для какого-то личного разговора, который у нее ко мне есть.

Соблазн лучше узнать личность, которая меня чрезвычайно интересовала, основательницу общества, к которому я принадлежала, одержал верх, и я решила возвратиться в Швецию через Париж.

По приезде в Париж я позвонила на квартиру мадам Блаватской, но мне сказали, что она в Энгьене у княгини Адемар. Недолго думая, я села в поезд и скоро оказалась перед очаровательным домом мадам Адемар. Здесь меня ожидали новые трудности. Послав свою визитную карточку с просьбой увидеть мадам Блаватскую, я получила ответ, что леди занята и не может меня принять. Я ответила, что могу подождать, что я приехала из Англии и не уеду, пока ее не увижу.

После этого меня проводили в гостиную, полную народа, ко мне подошла княгиня Адемар и приветливо отвела в другой конец комнаты, где сидела мадам Блаватская.

После слов приветствия и извинений она сказала, что собирается вечером обедать в Париже с герцогиней де Помар, и пригласила меня к ней присоединиться. Поскольку герцогиня была моим старым другом и я была уверена, что мое присутствие не покажется ей навязчивым, я согласилась. Вечеринка прошла в приятных разговорах со многими интересными людьми и в слушании живой речи мадам Блаватской. По-французски она говорила гораздо свободнее, чем по-английски. Здесь у нее было даже больше почитателей, чем в Лондоне.

В поезде из Энгьена в Париж Блаватская была молчалива и рассеянна. Она призналась, что устала, и мы разговаривали очень мало, разве что об очень обыденных вещах. Только однажды после долгого молчания она сказала мне, что отчетливо слышит музыку из „Вильгельма Телля“, и заметила, что эта опера была всегда одной из самых ею любимых.

Мое любопытство было затронуто, обычно в это время оперных представлений не давали. Впоследствии, наведя справки, мне удалось выяснить, что ту самую арию из „Вильгельма Телля“ в тот день и в то самое время исполняли на концерте в театре „На Елисейских Полях“. Действительно ли мелодия достигла ее слуха, когда она находилась в состоянии гиперэкстаза, или на нее снизошел свет астрала, я не знаю, но с тех пор я не раз убеждалась, что она может слышать то, что происходит на расстоянии.

В тот вечер с герцогиней де Помар не происходило ничего такого, о чем стоило бы говорить, но когда я собиралась возвратиться в гостиницу, мадам Блаватская попросила меня приехать к ней завтра в Энгьен. Что я и сделала. Там меня сердечно встретила мадам Адемар, но лично пообщаться с мадам Блаватской удалось не более, чем в предыдущий день. Однако я с удовольствием познакомилась с мистером Джаджем, исполнявшим в то время роль ее личного секретаря, мы с ним много беседовали, гуляя в свободные часы по красивому парку в тени деревьев.

Мадам Блаватская проводила все дни, запершись в комнате, и я встречалась с ней только по вечерам за обеденным столом, где она была окружена почитателями и с ней невозможно было поговорить наедине. Теперь у меня нет никаких сомнений, что те трудности, которые возникали у меня, и те отсрочки в серьезном разговоре являлись моим испытательным сроком, хотя в то время я об этом не подозревала.

Наконец у меня возникло острое желание вернуться в Швецию и больше не испытывать гостеприимство хозяев. Я отвела в сторону мистера Джаджа и попросила его передать „старой леди“, что, если ей нечего мне сказать, я уеду на следующий день.

Вскоре меня пригласили к ней в комнату и последовала беседа, которую я никогда не забуду.

Она сказала мне многие вещи, которые, как я думала, были известны только мне самой, и закончила беседу, добавив, что два ближайших года я должна буду посвятить исключительно теософии.

В то время у меня были причины считать это для себя совершенно неприемлемым, и поскольку умалчивать это было бы нечестно, я чувствовала себя обязанной сказать ей об этом.

Она лишь улыбнулась в ответ и произнесла: „Учитель говорит, значит, так и будет“.

На следующий день, попрощавшись с Адемар, я уехала. Мистер Джадж проводил меня до станции и посадил в поезд. Ночью, трясясь в поезде, я думала о том, оправдаются ли ее слова, а также о том, что я совершенно не пригодна для подобной жизни и что совершенно невозможно преодолеть все барьеры, которые стоят на моем пути к цели, которую она мне предначертала.

Осенью 1885 года я готовилась покинуть свой дом в Швеции, с тем чтобы провести зиму с друзьями в Италии и по пути нанести обещанный визит мадам Гебхард в ее резиденции в Эльберфельде.

Это произошло, когда я была занята приведением в порядок своих дел, думая о долгом отсутствии, что было не впервой в моей практике.

Я приводила в порядок статьи, которые собиралась оставить дома, и вдруг услышала голос: „Возьми эти книги, они тебе пригодятся во время путешествия“.

Я могу сказать, что у меня были развиты способности к ясновидению и яснослышанию. Мой взгляд упал на том с рукописями, который лежал в куче вещей, которые я собиралась запереть до моего возвращения, считая, что они мне не понадобятся во время каникул. Эта была коллекция записей по поводу Таро и отрывки из Каббалы, которые были подобраны для меня другом. Однако я решила взять книгу с собой и положила ее на дно одного из моих чемоданов, с которыми собиралась отправиться в путешествие.

Наконец пришел день моего отъезда из Швеции. Это было в октябре 1885 года. В Эльберфельде меня ожидал сердечный прием мадам Гебхард. Постоянство дружбы с этой прекрасной женщиной долгие годы являлось источником душевного комфорта. Она поддерживала как меня, так и мадам Блаватскую. И чем больше передо мной раскрывался ее честный и достойный характер, тем с большим восхищением я к ней относилась.

Оказалось, что мадам Блаватская и некоторые члены Теософического общества провели у нее около восьми недель осенью 1884 года, и ей нужно было многое мне рассказать о тех интересных случаях, которые происходили в то время.

Таким образом, я вновь попала под влияние, которое оказало на меня сильное воздействие в Энгьене, и почувствовала, что во мне пробудился интерес к мадам Блаватской.

Когда я сказала мадам Гебхард, что через несколько дней ее покину, она мне рассказала о письме, которое получила от мадам Блаватской, где та жалуется на одиночество.

Она была больна телом и душой. Ее единственным компаньоном был слуга-индус, которого она привезла из Бомбея и о котором я расскажу позже. „Поезжайте к ней, — сказала мадам Гебхард, — она нуждается в сочувствии и вы сможете ее подбодрить. Я этого сделать не могу, у меня много других дел и обязанностей, но вы можете по-дружески ей помочь, если хотите“.