Увы, это было не первое и не последнее разочарование. Немало было позже случаев убедиться, что и западному человеку свойственны многие из тех комплексов, предрассудков, фобий, которые мы в своем советском далеке с чисто российским самоедством твердо числили за «совками», отвратительное слово, которое я, кажется, употребляю публично первый раз.

То, что недоступно было глазу посла, персоне официальной и в силу этого своего специфического положения ведущей специфический же образ жизни, открылось частным лицам. Открылось и все еще открывается.

В мыслях своих я даже попытался пойти навстречу обнаружившимся и предполагаемым опасениям моих друзей, знакомых и просто людей, которые знали меня и наблюдали за моей деятельностью со стороны.

Долгие десятилетия западный мир видел Советский Союз в двух красках. Каждый, кто открыто, словом или делом, выступал против существующего режима, был заведомо хорошим человеком. В большинстве случаев так оно и было на самом деле. Но не обходилось и без курьезов, чему я не раз был свидетелем во время моей посольской службы в Швеции. Стоило какому-нибудь мелкому жулику, бегущему от растрат или алиментов, сойти в Стокгольме с борта туристического судна и заявить, что он выбрал свободу, как он немедленно оказывался в теплых объятиях иммиграционных служб и человеколюбивых СМИ.

Всем все кажется понятным, если ты порываешь с режимом, тоталитарный характер которого очевиден. Но если ты, вчера еще активный участник декларируемых в России реформ, сегодня оказываешься не в ладах с ее руководством, на тебя нет-нет да глянут с сомнением. Ведь в глазах подавляющего большинства людей за рубежом Ельцин в те первые годы своего правления смотрелся светочем либерализма, гарантом свободы и демократии на всем постсоветском пространстве. Несмотря на те, мягко говоря, фокусы, которые он начал выкидывать уже с первых дней своего прихода к власти.

Увы, не только высокие политические соображения, как я убедился, обуревали окружающих. Был еще и страх, да-да, элементарный страх поддерживать контакты с человеком, который умудрился разгневать самого Ельцина и восстановить против себя зловещие спецслужбы, к которым российский президент, к удивлению многих, испытывал явную слабость.

Когда шведский еженедельник «Ика курирер», что-то среднее между нашими прежними «Огоньком» и «Неделей», предложил мне выступить с серией очерков, я так и назвал ее «Все спрашивают: почему?», то есть почему я снова в Швеции. Колонка, которой надлежало ответить на этот вопрос, продолжалась на страницах журнала более двух лет. И судя по реакции, по письмам, мои читатели – а тираж журнала достигал миллиона в стране с восьмимиллионным населением – не остались безразличными к поиску ответа.

Во вступлении, еще находясь под впечатлением первых разочарований, я писал: «Новый поворот в моей жизни помог прийти к одному важному выводу. Жизнь посла, тем более министра, особенно в такой стране, как наша, – что-то вроде политического гетто, даже если ты пытаешься вырваться из цепких лап протокола. Слов нет, это комфортабельное гетто. У тебя машина с шофером, секретари, штат людей, готовых выполнять твои инструкции. В этих условиях какие-то житейские навыки и способности поневоле начинают отмирать. Увядать. И вот теперь ты открываешь для себя новый мир простых людей и очевидных истин. Чудесный мир, в котором ты поначалу чувствуешь себя не очень-то уютно. Кто протянет руку, поддержит? И кто отвернется? Это предстоит еще пережить, прежде чем написать».

Я начал с рассказа об одной шведской семье, наших давних знакомых, Бу и Биргитте, которые повели себя совершенно иначе.

– Ну, это просто, – сказала Биргитга, когда мы с Валентиной изложили нашу заботу, и одной этой фразой в телефонном разговоре между Лондоном и Стокгольмом разрядила, пусть и на время, нервное напряжение.

Речь шла о том, чтобы в случае нашего переезда в Швецию по причинам, которые уже известны читателю, обзавестись какой-то крышей над головой.

– Реально ли, – с замиранием в голосе спросила Валентина, – арендовать или купить квартиру в Стокгольме и что для этого надо сделать?

Нет, это не просто вопрос и ответ прозвучали в телефонной трубке. Встретились две ментальности. Людей, взращенных в разных политических системах. Словно бы на разных планетах. Нам с нашими остаточными рефлексами советского человека, который создает проблемы, чтобы с ними бороться, казалось, что предстоит совершить нечто невероятное, преодолеть некие немыслимые трудности, апеллировать бог знает к каким высотам. Может, лучше и не связываться?

По Биргитте же и Бу, вся проблема сводилась к тому, чтобы просто следить за объявлениями в газете о квартирах и ездить по адресам, которые покажутся привлекательными.

Бу и Валентина объездили на его тогдашней старенькой «ладе» десяток таких адресов, посетили соответственное число маклерских контор и наконец остановились на той четырехкомнатной квартире, в одном из зеленых районов Стокгольма, где мы и теперь живем, став членами жилищного кооператива и выплатив постепенно стоимость жилья.

Наши предшественники с сожалением покидали жилище, где они провели почти десять лет, но разросшаяся семья побуждала их искать что-нибудь попросторнее.

– Это просто, – повторяла Биргитта на подступах к каждой новой операции.

– Проблем не будет, – вторил ей Бу на более казенном, как и полагается солидному деятелю на ниве народного образования, языке.

Мне это напомнило ответы нашего великого композитора Дмитрия Шостаковича на вопросы о том, как он создает свои бессмертные шедевры.

– Это просто, – говорил он. – Сажусь за стол. Кладу перед собой чистый лист бумаги. Макаю перо в чернила и пишу. Как перо высохнет, снова макаю его в чернила и пишу дальше.

Мы безоглядно доверялись магической силе этих «просто», потому что впервые встретились с ними в ситуации, близкой к трагической. Дело было летом 1990 года. Жена сына уже целый год перед этим изучала в Москве шведский и с весны стала собираться к нам в Стокгольм на курсы в народной школе, куда ее рекомендовал Бу. Все выглядело заманчиво, и даже то, что в сентябре Анне предстояло рожать, ее не останавливало. Имея за спиной такого родственника, как посол, чувствуешь себя, что ни говори, уверенней.

Случилось, однако, так, что уже в мае мы с женой покинули Стокгольм и через Москву отправились в Прагу. Попытки отговорить невестку от ее затеи не увенчались успехом. Сибирячка, наша Анна не знала, что такое преграды, когда шла к желанной цели.

И вот в первой декаде июля она вылетела в Стокгольм и прямо из аэропорта Арланда проследовала на перекладных в провинцию Даларна, где между Фалуном и Мурой располагалась народная школа. А утром 17 июля к нам в Прагу позвонил Бу и сказал, что у Анны начались преждевременные роды. Дорога дала-таки себя знать.

Нетрудно было подсчитать, что ребенок родится, если все, бог даст, обойдется благополучно, на восьмом месяце. Из глубин памяти поднялась неведомым образом попавшая туда информация, что даже семь месяцев лучше, чем восемь.