где-то так и сказали. Ах да, в «Умнейшему». Якубович, Масляков, Аникеев – одним миром мазаны. Вася же первым избавился от выборности деканской должности. Сначала было не до демократии, а потом уже все как-то и попривыкли. Был только один академик, кипиш поднимал, выборов всё требовал, так что пришлось попросить: контракт закончился, извините. До сих пор дает интервью о декане-волюнтаристе. Не понимает, что спас его волюнтарист, дал возможность спокойно писать свои монографии, ездить на свои конференции и вместе с другими вздыхать о своей загибающейся науке. Испустит дух – так, может, и памятник во дворе поставим.

Поставят. Я-то старше – раньше отойду.

Еще и милейшая Катерина Сергеевна, у которой я в свое время был научным руководителем, умудрилась воткнуть мне кинжал в спину открытым письмом в защиту студентки, намеревавшейся удрать к террористам. «Требуем проявить гуманизм!», видите ли. Погнал ее с кафедры. И прихвостней ее погнал, чтоб неповадно было. Вася мог быть гуманистом, но Василий Евгеньевич уже давно гуманитарий.

Гуманизм в республике = paideia[31], гуманизм в империи = philanthropia[32], как метко обозначил Геллий. Цицерон, помнится, называл гуманизмом образование знатных римлян по греческому образцу. Я же всегда полагал так: гуманизм выдумали, чтобы скрыть пустое место, где должна быть доброта. Гуманизм – это даже не misericordia[33], a одна лишь benevolentia[34]. Я-то, в сущности, никогда и не был добр. Одна лишь Надюша смогла во мне разглядеть доброту, моя Надюша, моя Fides[35], моя Agápē[36]. Остальным хватало и гуманизма.

«Академии нужны новые решения!», видите ли. Метила Катерина Сергеевна на мое место, заговор плела. Давно уже смену ищут-рыщут – модель декана поновее, помоложе, поэффективнее. Вася пришел работать в университет – а уйдет из корпорации; Академия застряла где-то на полпути между коммунизмом и капитализмом. Ничего, царство стало империей, империя – союзом, союз – федерацией, а третий Рим выстоял, как выстоит и наша Академия.

Я снова выглянул в окно: машина там же. А вон и памятник братьям – основателям Академии: греки подарили городу и нам лично. А какой памятник будет мне? Надпись на основательском: «Здесь был Вася»? Древнейшая традиция, между прочим, еще римляне оставляли свой след в истории таким варварским способом, каким бы дурным каламбуром это ни звучало.

А ведь когда-то Вася хотел стать космонавтом. Впрочем, каждый житель нашей необъятной, возмутительно нескончаемой страны немного космонавт. Даже взлетать необязательно, чтобы почувствовать себя punktum[37] посреди infinitum[38] – незначительной точкой, наличие или отсутствие которой ничего не меняет, точкой, которая ограничена пределами своего тела и находится в неограниченном пространстве, том самом пространстве, которое, подобно любой приличной Вселенной, рвется к расширению, не вдаваясь в рефлексию, нужно ей это или нет, ведь Вселенная живет своими законами и с недоумением оглядывается на попытки задним числом себя объяснить. И Вася стоит перед выбором: остаться точкой или расшириться самому, стать чем-то бо́льшим, может быть, даже rector magnificus[39], настоящей звездой этого необъятного небосклона, пусть рано или поздно Вася закончит как все astra, к которым рвутся per aspera[40] и аспирантуры, – белым карликом; если не сгорит раньше, где-то на подлете.

И вот Вася – звезда, Вася сияет, Вася прогнул мир под себя, но оказалось, что мир этого и не заметил, мир даже и не запомнил, так что останется только запись: «Здесь был Вася».

А был ли, собственно, Вася? Не всё ли равно Вселенной: punktum ты или astrum?

Каждый из нас считает себя звездой. Тщеславным Солнцем, вокруг которого и вращается галактика. Геродот высмеивал тех, кто полагал, что в центре Земли находится суша, в центре суши – Греция, а в центре Греции – Дельфы, но далеко ли мы ушли, если до сих пор ставим в центр мира себя?

Мы всегда протагонисты. Мы всегда боремся за себя. Вот только мир борется с нами.

Борется, например, сейчас, когда мы так поспешно-хвастливо оглашаем победу, уже зная наверняка, что враг не поражен, а лишь затаился подкопить сил и обрушиться заново на нас, уже размякших, разморенных, разнеженных мнимыми успехами, а он всего лишь изменит облик, структуру, штамм, надсмеявшись над любыми попытками одержать верх.

Всё просто: протагонисты – мы, разумная человеческая цивилизация, а антагонист – капля в море, но если это капля яда, то она может отравить всё море, накрыв его пленкой (пожалуйста, оставайтесь дома!), и под ней задохнется всё живое, а в новостях появится сообщение о «массовой гибели морских животных», из-за которой пошумят зоозащитники.

Нам же нужны – шумящие человекозащитники, защитники человека от человека. Ведь всё просто, когда протагонист – человек, но что, если человек был антагонистом ab ovo[41]? Что, если человек – не мера всех вещей, а досадная ошибка природы, мутация, вирус, что отыскал Ноев ковчег даже во время Девкалионова потопа? До н. э. – «до начала эпидемии». А что, если «до начала эпидемии человека»? А что, если человек и есть старейший коронавирус, передавшийся от животного – через что там: дубинку? труд? божье дыхание? А что, если Бог – не творец, а ученый, и он всего лишь заигрался в лаборатории, сотворив вирус человека, который оказалось не удержать в пробирке?

Животное заболело и превратилось в человека. А человек заразил весь мир.

Пока Эдип искал причину мора, мором был лишь сам Эдип.

Думал ли обо всём этом прыгунок?

Прыгунок – мутант, дитя той самой новой эры, которая начинается как будто только сейчас. Два десятилетия мы прожили в тени XX века, как сумчатые, продолжая вынашивать в своей тесной утробе век XXI, запугивая его страшилками прошлого, поучая не быть таким, как его родитель, и вот к двадцатым годам XXI века наш новорожденный окреп, получил право голоса – и наконец скинул цепи удушающей пуповины. Кого еще мы могли получить, кроме как напуганного, запутавшегося, озлобленного подростка, который только и может, что напоследок убить того, кто его породил?

Виновата ли в этом философия, польза которой не доказана, а вред очевиден, как сказал человек, в свое время посмевший закрыть наш факультет? Самый старый, самый престижный, но и самый мятежный. Мятежный дух – безусловная плата за то, что мы учим думать. Еще одна мутация, с которой надлежит расправиться, пока она не загубила Академию.

Вася не стал космонавтом Гагариным, но превратился в космонавта с дубинкой, который бьет своих, защищая… своих же?

Senatus bestia, senatores boni viri[42]. Dekanus bestia или