— Местное капище? — спросил Дэйв.

— Ну да, вроде того. Сейчас увидим ритуал вуду, вернее, то, каким он был, пока его не извратили гаитяне.

Послышался легкий шум шагов, и на поляну вышел колдун. Он нес поклажу — две длинные палки за спиной крест-накрест, в одной руке — мятое жестяное ведро, в другой — клетку с живой белой курицей, которая панически квохтала и хлопала крыльями. На ремне джинсов висел длинный нож в петле.

Кое-кто из нас почтительно попятился.

Волшебник описал рукой круг над кострищем и слегка махнул ладонью. Глядя на Сашу, мы, кто как, уселись на землю, покрытую жесткой травой. Колдун вытащил из-за спины обе палки, воткнул их в грунт, черными набалдашниками кверху. Щелкнула зажигалка, и вспыхнули факелы — более ярко, нежели обычные смоляные. Донесся странный запах, слегка похожий на жженую курительную коноплю. Колдун сел на корточки, закатил глаза и несколько раз громко промычал. Мне показалось, что пламя факелов задрожало. Судя по тому, как тревожно завозились литовцы, это показалось не мне одному.

Видимо, к ритуалу все было готово. Старик вынул из ведра большой кусок грубой белой ткани, расстелил его на земле, вывалил из того же ведра несколько плоских камней, затем расположил их в порядке, ведомом только ему одному. Снял свои бусы, которые оказались скелетом змеи, кусающей себя за хвост, и тоже бросил на ткань. Теперь очередь была за жертвой.

Курица истошно завопила, когда Мгетунду принялся извлекать ее из клетки, но короткий взмах ножом — и птица, потеряв голову, замолчала, однако тотчас же судорожно захлопала крыльями. Колдун, бормоча свои заклинания, принялся сливать кровь в ведро. Потом отрубил курице лапы, отложил тушку в сторону, а лапы принялся макать в ведро и разбрызгивать ими кровь по холсту, попутно затянув хриплым голосом то ли песню, то ли языческую молитву…

Мы внимали. Я хотел, чтоб этот обряд закончился поскорее, и насколько это возможно, благополучно. Но пока никаких оснований для тревоги не было.

Между тем солнце закатилось окончательно, и поляну освещал только свет факелов, горящих за спиной колдуна, чье лицо теперь казалось просто черно-серым пятном. И даже звуки песнопения словно бы слышались не из его рта, а откуда-то не то из леса, не то с реки, как будто подали голос невообразимо древние духи Африки.

Колдун замолчал, подобрал змеиный скелет, освободил хвост из пасти. Позвонки закачались в руке негра, череп заходил ходуном, словно бы мертвая змея стала жить своей странной жизнью. Наконец змеиный череп замер, глядя на Толю.

— You! — крикнул колдун и бросил скелет на ткань. Водя пальцем по камням и кровавым пятнам, на которые упала змея, заговорил глухим хриплым голосом: — Ты! Ты горный поток. Поток течет, точит камни, камни заваливают поток. Ты любишь жизнь, но жизнь не любит тебя. Берегись.

— Начало хорошее, — пробормотал Толя.

Колдун подобрал скелет и снова принялся раскачивать его в руке. Череп уставился на Курта. Колдун бросил косточки и опять взялся за изучение.

— Ты! — заговорил Мгетунду. — Ты дерево, вырванное с корнями. Твои корни не могут тебя напоить, тебя сушит чужое солнце. Вернись туда, где ты вырос, иначе жизнь от тебя отвернется. Берегись.

— Что-то я давно таких зловещих пророчеств не слышал, — сказал Саша. Тут подошла и его очередь.

— Ты! Ты быстроногая зебра. Ты станешь больше. Но в твоем доме живет бешеный слон, пришедший из чужого леса. Прогони слона, убей его, очисти дом. Не бойся никого и ничего.

— На твоем месте я бы проверил, что творится у тебя в Днепропетровске, — шепнул Толя. Саша только покачал головой. Гнетущее впечатление нарастало над поляной. И тут змея посмотрела на меня — мне почудилось, что это вовсе не скелет, а живая змея с немигающими глазами и трепещущим раздвоенным языком. Но косточки упали вниз, и наваждение исчезло.

— Ты! — услышал я. — Ты слепой крокодил у водопоя. Ты возьмешь добычу, но ты ее не увидишь. Ты не знаешь пути, но ты станешь очень большим. Тебе нужны глаза, иначе ты потеряешь ноги. Берегись.

Не слишком понятно, и не слишком приятно. Но все же лучше, чем у некоторых.

— Ты! — колдун добрался до командира. — Ты парящий гриф. Ты возьмешь добычу, но она будет очень тяжелой. Твое место в поле, а не в лесу. Берегись гиены. Будь осторожен.

Дэйв даже усмехнулся. Действительно — любому летчику коммерческой авиации подошло бы такое пророчество.

Остался Майк. Змея никак не хотела смотреть на него, дергалась в руке колдуна, дрожала, извивалась… Прошла минута, другая… Никому из нас так долго не приходилось ждать. Наконец Мгетунду со стоном швырнул скелет… И замолчал.

Но и без того было видно, что ожерелье легло так аккуратно, что не задело ни одного камня, ни одного пятна куриной крови.

— Мамба не скажет тебе ничего, — подытожил колдун. — Она не видит тебя. Ты — никто. Уходи.

* * *

Кому как, но мне после обряда вуду доктор прописывал принимать спиртное. Видимо, ребятам из Вильнюса было прописано то же самое, да и днепропетровские доктора не слишком отличаются от своих коллег из других стран.

В темноте мы вернулись в центр Банги и начали рейд по местным забегаловкам.

Черные братья, едва завидев наше появление в ресторане «Жюстин», как-то сразу насторожились. Саша объяснил, что дело вовсе не в расизме, а просто летчиков из бывшего Союза здесь узнают сразу, и ждут от них всяких идиотских выходок по пьяному делу.

Здесь все было весьма дешево, начиная от виски и заканчивая проститутками. Правда, последнее блюдо меня не соблазнило ни в коей мере. Я не спрашивал у Саши, что такое «малина», но воображение подсказало.

Зато, что касается съестного — все было очень вкусно и, похоже, франкоговорящие повара сами хорошо представляли то, что готовили. Французская кухня — не самая ужасная на свете, даже в африканском исполнении. Но черные официантки были не слишком любезны — мне они чем-то напомнили наших буфетчиц. Побалагурив с одной из них, Дэйв рассказал нам о ресторанном сервисе в Замбии. По его словам, один тамошний израильтянин невразумительного происхождения из числа аэродромной обслуги пригласил его прежний экипаж в один из популярных кабаков Лусаки.

— Мы пришли, — говорил командир, — там давка, приличные места все заняты, только один столик — между окнами с кондиционерами и фонтаном пустует, на нем табличка — «зарезервирован». Израильтянин плюхается за него, приглашает остальных, но тут подлетает официантка и вежливо просит освободить места. Как этот парень начал орать! В других местах жарко, публика противная, кабак — дрянь, и вообще он сейчас сообщит об этом безобразии на радио и ТВ. И что бы вы думали? Девушка улыбается, рассыпается в извинениях, и позволяет нам расслабляться всю ночь, причем компания обслуживалась в первую очередь и даже без обсчета. На следующий день — картина точно та же. Пришли, плюхнулись, невзирая на табличку, выслушали вопли израильтянина, извинения официантки, затем получили сервис. Приходим на третий день — кабак не узнать. Сколько столиков они могли втиснуть между фонтаном и окном, столько и втиснули — выбирай не хочу. Мы сели, ждем. Ждали, наверное, полчаса. Этот парень начал орать, никто его не слышит. Пришла толстая вонючая негритоска, толстокожая как бегемот. Еще через полчаса притащила заказ. От еды воняло еще хуже, чем от официантки, виски пить было невозможно. Наш парень пошел на разборки и исчез. Нет его час, два. Мы, что могли, съели и выпили, пошли его искать. Нигде нет, и все тут. Никто его не видел, никто ничего не знает. Нам с утра в рейс. По возвращении встречаю его в аэропорту — жив-здоров, катает по полю трапы. Привет, говорю. Тот — привет, и уходит. Узнаешь? — спрашиваю. Тот отвечает: нет, и чуть не бегом со своим трапом от меня.