— Ты был слабаком по части любви, — сказал Тутайн.

— Неправда, — возразил я. — Я грезил не только о музыке, но и об этой необузданной протеистической силе; в меня тоже проникло каменное острие, смазанное чудодейственной слюной: стрела Амура.

Я вздрогнул, когда оно попало в меня, как вздрагивает всякая улитка; я только не знал, что это за оружие. Я был еще слишком юным, мои чресла были еще бессильными. Лишь позднее, когда меня, уже обладающего более ясным сознанием, поразила стрела арбалета, я распознал — задним числом — и характер того события, что осталось у меня за спиной.

— Расскажи, — попросил он.

Я начал рассказывать.

— После двадцати лет брака моя мама еще раз вернулась на родину и в свои девичьи воспоминания{46}. Повод для этого путешествия был достаточно простым. Ее отец, мой дед, был в свое время похоронен в очередной могиле, с деревянным крестом в головах. Срок сохранности уже во второй раз истек. «Пока я жива, его могила не будет заровнена», — сказала мама. Она поехала туда, чтобы сделать новый вклад в церковную кассу, вознаградить кладбищенского садовника за его труды и поставить новый крест. С собой она взяла только меня. Мне вскоре должно было исполниться тринадцать. Стояли теплые солнечные дни; и все же неделя, проведенная в Гастове, показалась мне мрачной. Мама провела меня мимо большого, хорошо построенного дома. «Вот он, дом», — сказала. Здесь она выросла. Но для меня это был чужой дом, куда я не имел права войти. Она тоже туда не вошла. Она покинула этот дом вскоре после того, как умер мой дед. (Он умер в тридцать восемь лет, от рака желудка.) Дом продали после того, как умерла и мамина мачеха. (В тот год, когда я родился.) Дом, так запомнилось маме, был наполнен тайнами. В задней части он расширялся. Пространство двора с глубоким колодцем. Площадка для плотницких работ, где рабочие соединяли тяжелые балки в стропильные фермы и стенные блоки. Мастерская с длинным рядом строгальных станков. Фруктовый сад с деревьями, приносившими вкуснейшие плоды, где росла и та яблоня, с верхушки которой мама когда-то упала. Мама напоролась бедром на острую культю сломавшейся ветки, а мамин двоюродный брат убежал, оставив ее лежать в крови… В доме была и комната, где стояли мешки с пряниками, и эти пряники мама и ее сестра воровали. Они также воровали банки со сливовым вареньем… Теперь сестра жила в Англии, как замужняя женщина. Бог знает, говорила мама, хорошо ли ей там. И хорошего ли мужа она себе нашла. У них родилось двое детей. Дочка, наверное, очень музыкальна. Она служит младшим органистом в соборе Святого Павла в Лондоне. Сын, скорее всего бездельник, работает кельнером в каком-то отеле. Он написал тете, что упал и разбил большое, во всю стену, зеркало и теперь должен возместить причиненный убыток или его уволят; он умолял тетю прислать ему необходимую сумму. — Дед не вправе был умирать в тридцать восемь лет. А бабушка умерла еще раньше. От родильной горячки. Мама была младшей дочерью. Получается, что ее мама умерла из-за нее. Тогда родильная горячка случалась очень часто. Мама не знала своей матери. А я не знал бабушку. Я и деда не знал. А вот мама знала и любила своего отца. Но он умер слишком молодым. Слишком рано. Его похоронили в очередной могиле, поскольку мачеха — —. Он лежал под холмиком, заросшим плющом, недалеко от главной аллеи. Большие липы затеняли могилу. Могилы, выкопанные лет тридцать назад, рядом с его могилой, уже исчезли. На их месте — лишь темные кусты, всё пришло в запустение. Дедушкин крест стал трухлявым. «Он лежит здесь действительно совсем один», — сказала мама. Но другие, конечно, всё еще лежали в земле; просто их нельзя было распознать. Старая часть кладбища… Теперь хоронили на новых участках. Мама не плакала; но под липами было очень мрачно. Она повесила венок из зелени самшита на крест с уже не читаемой надписью. «Он получит новый крест, — сказала она, словно оправдываясь передо мной. — Я его уже заказала… Когда же папа родился? Не помню. Я стала такой забывчивой. А надпись нельзя больше прочитать. Но золотильщик должен знать дату. Я должна ее ему написать. Посмотрим…» Мы отправились к одному из лучших участков. Там покоилась мамина мачеха. Под обелиском из розового мрамора. Чугунная решетка огораживала участок. «В тот год, когда ты родился…» — сказала мама и показала на дату смерти. Она и здесь возложила венок. В камне были выгравированы два имени, на двух разных плоскостях, которые, стоя вертикально и под прямым углом друг к другу, образовывали боковые грани цокольного куба; обелиск на нем был аксиальным, а не фронтальным. У подножия одной грани, протянувшейся под углом 45 градусов с запада на восток, возвышался холм, под которым покоилась мамина мачеха; у подножия другой грани была ровная площадка, поросшая травой; на соответствующей поверхности цоколя дата смерти отсутствовала. Я это заметил. «Здесь должна быть похоронена ее сестра. Она еще жива. Я хочу навестить ее, раз уж я в этом городе. Они всегда держались друг за дружку. Всегда всё друг другу прощали. Правда, из-за этого обелиска они поссорились. Они никак не могли договориться, чье имя должно стоять над другим именем. Этим и объясняется странный вид надгробия. Она была строгой, моя мачеха; но все же справедливой. С жесткими ладонями…» — «А где лежит твоя мама?» — отважился я спросить. Она не знала. Она этого никогда не знала. Она сказала: «Я еще раз попробую спросить в кладбищенской конторе». Но сразу отказалась от такой мысли: «Это бессмысленно; я все равно не найду могилу. Я никогда не знала, где она находится. Я только в десять лет впервые услышала, что живу с мачехой. Кто-то мне это рассказал. Кто же именно? Не помню. Мачехи предпочитают умалчивать о таких вещах». Мы искали на кладбище какие-то могилы. «Его могила тоже исчезла, — сказала мама, и я впервые за этот день увидел в ее глазах слезы. — А ведь она еще жива, она живет здесь». — «Чья могила?» — спросил я. — «Она жадная. Ей пришлось бы заплатить лишь несколько талеров… Я говорю о могиле ее мужа: мужа сестры твоего дедушки. Отца моего кузена Рихарда, живущего в Небеле. Мы его навестим. И я задам ему этот вопрос. Это ведь и его обязанность… Он состоятельный человек». Мама наконец перестала бродить между рядами могил. Солнце припекало. Был полдень. Мы вернулись в старый отель, где прежде сняли номер. Отель представлял собой фахверковое здание, простоявшее сотню лет. Мама не призналась, какие воспоминания ее одолели здесь. Но с кельнером этого заведения она обращалась так дружелюбно, как больше ни с кем из его коллег. За обедом заказывала красное, бокал за бокалом. И печально улыбалась всякий раз, как подносила вино к губам… Еще раньше ей постоянно хотелось отправиться куда-то одной. Я всякий раз горячо просил ее взять с собой и меня. Я боялся остаться один в нашем двухместном номере. Это была комната на третьем этаже, с наклонным полом. Окнами на улицу. Выступающие вперед — на фасаде — дубовые балки просели; так возникла эта наклонная плоскость из темных половых досок. Когда я подходил к одному из окон, я боялся, что провалюсь в какую-нибудь дыру или что балки перекрытия, наконец истощив свои силы, обрушатся. Я ощущал себя так, будто стою посреди проезжей части улицы. — Коричневая кафельная печь заполняла собой угол комнаты. На кроватях громоздились хорошие легкие пуховые подушки, а сами кровати были из красно-коричневого дерева. Я, наверно, в тот вечер очень рано лег. За маленькими квадратными стеклами было еще светло. Мама вдруг собралась уходить. Сказала: «Ты уже достаточно взрослый. Перестань держаться за мою юбку. Я не могу брать тебя с собой всюду. До полуночи я вернусь. Ты здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было. Завтра днем я опять возьму тебя с собой. А сейчас послушайся меня и усни». Я понял, что она права. Я достаточно взрослый, чтобы спать в гостиничном номере одному. И потом, я всегда быстро засыпаю, даже если боюсь… Сейчас мне кажется, что мама просто спустилась в ресторан, села где-то в сторонке, выпила бокал вина и задумалась. Она не знала, но, может, предчувствовала, что это последний ее приезд в отцовский город. Все могилы будут постепенно заровнены и заменены новыми. Ее воспоминания станут разреженными. Вскоре все уже будет не таким, как было в ее юности, — даже в воображении. Я уже сделался чем-то отличным от нее… — Или она прошлась по улицам: мимо собора, через дворцовый парк, вдоль городского рва, в это время года почти совсем высохшего. В такое же время года она когда-то упала в топь одного из этих рвов. Провалилась до пояса в черную жидкую грязь. В день праздника стрелков. Она тогда убегала от него — от мальчишки, от своего кузена Рихарда, который, при всей любви к ней, обещал ее выпороть, потому что, потому что — Она уже не помнила почему или не хотела в этом признаться. — «В следующий раз, когда ты мне подвернешься, я тебе надаю по заднице», — так он, во всяком случае, сказал. Он, впрочем, был трусом: он ее бросил в беде, когда случилось то несчастье с яблоней. Его самого слишком часто пороли. Кого ежедневно бьют, без всякой причины — или почти без причины, — тот приобретает скверный характер. Ему тоже хотелось хоть раз кого-то поколотить. Она была не просто строгой, его мачеха, но, можно сказать, злой. Однако моя мама хотела обязательно ее навестить — ее, пока еще не похороненную под обелиском. Она, наверное, была теперь очень старой. Лет восьмидесяти или восьмидесяти пяти. — Мама обычно вскоре возвращалась ко мне и укладывалась во вторую кровать. Между прочим, в номере была занавеска, за которой мама одевалась и раздевалась. Я вполглаза наблюдал за ней. Завтракали мы в номере. Это было так празднично! Светило солнце. Пол представлялся теперь лишь вполовину таким наклонным, как вечером. Я пил какао, мама для себя заказывала кофе. Свежие булочки, намазанные маслом и медом, в сочетании с какао казались особенно вкусными. «Мы сегодня пойдем в собор», — говорила мама. Или: «Ты не находишь, что здесь очень хорошо? Мы с тобой вполне ладим друг с другом… Брат Рихарда, как выяснилось, — кровельщик. Весьма уважаемый человек. Да ты сам увидишь. Я этого не знала. Он добился точно такого же благосостояния, как и его брат. Они оба стали очень состоятельными людьми… Вот, я написала памятку для золотильщика. Мне сказали, что тот ряд могил, в котором покоится дедушка, не будет использоваться вторично. Я заплатила вперед за двадцать пять лет. Мы не сможем остаться здесь до того времени, когда установят новый крест. Его нужно будет промаслить, покрыть лаком и снабдить надписью. Да и столяр закончит работу лишь через несколько дней… Я тебя возьму с собой к этой старой женщине, к мачехе моего кузена, мы не задержимся у нее надолго». Она взяла меня с собой. По дороге мы зашли в собор. В этих высоких торжественных пространствах мне стало трудно дышать. «Здесь меня когда-то крестили», — сказала мама. Мы покинули прохладную, залитую светом кирпично-золотистую базилику. Пересекли рыночную площадь. И, пройдя через арку, оказались в маленьком переулке. «Это здесь», — сказала мама. Мы стали подниматься по темной лестнице. Я уже не помню, как мы попали в квартиру. Вдруг — для меня совершенно неожиданно — мы очутились в большой, почти лишенной мебели комнате. Из-за кафельной печки донесся голос, а вскоре появилось и нечто подвижное, цельное: узел одежды, из которого выглядывают руки и лицо. Я не могу точно передать, чтó я в действительности увидел. Я увидел ведьму. Я громко вскрикнул. Я настолько потерял самообладание, что маме пришлось меня тут же увести{47}. Так верховая лошадь пугается, когда в первый раз, неожиданно, ей на дороге встречается шетлендский пони. «Тебе ведь уже почти тринадцать!» — укоризненно сказала мама. Других упреков у нее для меня не нашлось. Она отвела меня на отдаленную улицу с виллами. Там располагался дом кровельщика. Шиферные крыши, черепичные крыши, металлические крыши… Я понял, что в один из вечеров она уже побывала здесь. Обитателям дома она не давала долгих разъяснений; во всяком случае, я ничего такого не слышал или не запомнил. Меня привели в комнату дочки хозяина. Девочка была на два или на три года старше меня. Она показалась мне по-девчачьи заносчивой и одетой несколько вызывающе. Больше ничего от нее в моей памяти не сохранилось. Мне по сравнению с ней досталась невыигрышная роль, потому что я был в том возрасте, когда мальчик всего стесняется. Она подала мне руку и стала показывать виллу своих кукол. Сооружение, которое могло бы целиком заполнить средних размеров комнату. Дюжина помещений, расположенных рядом друг с другом и одни над другими. Гостиные, жилые комнаты, спальни, кухня, чайная кухня, кухня-прачечная, ванная, туалеты, водопроводные трубы, электрический свет — все воспроизведено в соответствии с современными нормами, красиво покрашено или обклеено обоями, обставлено превосходной мебелью. Сверх того — сами кукольные жители: хозяева, гости, дети, обслуживающий персонал: даже трубочист на профессионально изготовленной крыше кукольного дома… После того как девочка все мне показала и объяснила, она оставила меня наедине с этим извращенным порождением благосостояния. Единственный ребенок. (К