Косность мышления, корил себя Обручев, потирая стонущие лодыжки. Кому могло прийти в голову, что природа не так давно обзавелась столь полезным изобретением, как травяной покров? И тем более представить, чем обернется для путешественников его отсутствие?

Там, где зеленый полог прорвался, обнажив каменные кости земли, пройти было невозможно вовсе. Пласты туфа эрозия проела так старательно, что плита, на первый взгляд представлявшаяся монолитной, даже от тени сапога рассыпалась острой, скользкой крошкой. Идти по ней было примерно так же удобно, как шагать по намыленным бритвам. Волей-неволей приходилось держаться заросших участков, обходя промоины и голые пригорки.

К несчастью, брести по заплетенному темно-зелеными лозами простору было ничуть не удобнее. Травы не было. Вместо нее землю покрывало подобие стланика, турецкий ковер из плауна и жесткого мха, сквозь который пробивались такие же жесткие побеги неизвестных растений с узловыми розетками мелких глянцевых листьев и оранжевыми вонючими стробилами – или соцветиями, трудно было понять. Ничего похожего в ископаемых мелового периода палеонтологи не описывали. Стоило шагнуть на этот рыхлый «ковер», как он продавливался, изгибаясь причудливым образом, словно стремился сбросить груз. Колючие отростки рвали штаны и пытались дырявить подошвы. В лучшем случае охотникам удавалось удержать равновесие на постоянно покачивающейся опоре. В худшем – неосторожного приходилось бережно выпутывать из колючих объятий «ковра», а то и вытаскивать из-под него – кое-где зеленая паутина заплетала промоины в массах слежавшегося пепла, образуя природные ловчие ямы. Местами из «ковра» торчали приземистые растения, похожие на миниатюрные цикадовые пальмы – волосатые бочонки-шишки стволов и кожистые листья, только не рассеченные, а цельные, точно пластинки веера.

За полдня охотничьему отряду удалось пройти около пяти верст. При мысли о том, что возвращаться придется той же дорогой, да еще в ночь, Обручеву делалось дурно. И за все это время он не увидел ни единой живой твари, за вычетом крупных – почти с ладонь – бабочек с перламутровыми крыльями необычайной красоты, что кормились на оранжевых шишках.

– Может, ну ее к лешему, такую охоту? – жалобно простонал Коля Жарков, самый молодой из охотников.

– Цыть, – оборвал его Горшенин. Геолог, как человек, привязанный профессией к суше, так и не понял, что означал затейливый чин Павла Евграфовича и почему обращаться к нему матросам полагалось непременно «господин боцманмат». – Вон, опушка виднеется. Еще малость помаемся, а там, глядишь, и полегче, в лесу-то…

Обручеву лес не внушал ни доверия, ни других теплых чувств. На опушке темнели стволы древовидных папоротников; дальше, над их развесистыми веерами, проступали из дымки окутанные салатовой дымкой ветви – то ли мелкая весенняя листва, то ли тонкие светлые иглы, издалека не разберешь. Странный это был лес, загадочный и мрачноватый, несмотря на прозрачность. Облака застилали солнце, и клочки тумана, не выжженные его лучами, продолжали висеть над землей.

– Туман плывет, – пробормотал третий, самый неразговорчивый участник похода, комендор Черников.

«Ветра же нет», – мелькнуло в голове у Обручева. Потом он вгляделся в колыхание ветвей, в ползущую мглу на ясном свету, под бессолнечным небом. И увидел.

– Какие они большие…

Они действительно были большими. Настолько большими и странными, что взгляд поначалу соскальзывал с очертаний тел. Проявлялись и вновь исчезали в сплетении теней лишь части: тяжелая поступь задних лап… могучие клювы… неимоверно длинные уплощенные хвосты… И лишь несколько секунд спустя мозаика сложилась.

Странно, но мысль о том, что он, вероятно, первым из людей видит живого динозавра, Обручеву пришла в голову намного позднее. В первые минуты он мог лишь смотреть, зачарованный, как вдоль опушки леса бредут шесть огромных созданий.

Они совершенно не были похожи на реконструкции палеонтологов. Кювье следовало перевернуться в гробу. Нелепый игуанодон в исполнении Мантелла, с когтем на носу, странным образом смахивал на живых ящеров сильней, чем более поздняя помесь кенгуру с крокодилом. Ящеры передвигались на четырех лапах, а не на двух; хвосты не гнулись в вертикальной плоскости и служили, кажется, противовесами для передней части тела – то один, то другой динозавр вскидывался на манер живого рычага, поднимая длинную клювастую голову к высоким веткам. И все же полного сходства не было. Основной опорой для массивного вытянутого туловища служили задние лапы: когда животное вставало на них, поднимаясь к верхушкам деревьев, оно и правда приобретало на миг сходство с великанским тушканчиком, особенно подтягивая цепкими передними лапами в пасть приглянувшиеся ветки. Движения головы были скорее птичьи; возможно, так казалось оттого, что челюсти венчал тяжелый острый клюв, напоминавший о попугаях, но в распахнутых пастях виднелись часто посаженные тупые зубы.

Из шести динозавров трое были детенышами – так заключил Обручев, глядя на неторопливую поступь животных и не только согласуясь с их размерами. Более крупные особи как бы пасли меньших, прикрывая с трех сторон. Самый большой динозавр – патриарх, вожак маленького стада – вышагивал последним, по временам оглядываясь и нервно поводя из стороны в сторону великолепным полосатым хвостом.

Расцветка животных поразила геолога особенно. Привычное к гравюрам сознание машинально раскрашивало динозавров в невнятный цвет грязного крокодила. В жизни чудовища оказались пестрыми, точно тропические ящерки. Детеныши и правда имели почти однородную буро-зеленую расцветку, но с возрастом брюхо животного светлело, спина – темнела (вожак был почти черно-белым), а на хвосте проявлялись вертикальные полосы, отчего маленькое стадо словно бы окружали три колышущихся вымпела. Узор из темных и светлых полос проявлялся и на голове, но у каждого животного – свой. Обручеву приходилось слышать, что не бывает одинаковых зебр; чертежная разметка шкуры позволяет особям отличать друг друга. Должно быть, пятна на голове ящеров служили той же цели – и у геолога не возникло и тени сомнения, что динозавры друг друга знают и различают. Это вовсе не были тупые горы мяса, какими представляли их палеонтологи. Они вели себя ничуть не менее осмысленно, чем олени или дикие быки в Старом Свете: жили стадами, берегли детенышей, подавали сигналы друг другу взмахами хвостов-вымпелов.

Обычные звери.

Просто очень, очень большие.

На глаз вожак имел в длину метров семь. Или восемь – трудно было прикинуть, глядя на подергивающийся кончик хвоста. И не меньше двух с половиной в… крестце, решил Обручев. У животного, поминутно вскидывающегося на манер колодезного журавля, постоянной оставалась только высота шарнира, то есть тазобедренного сочленения. Голова обычно находилась на том же уровне, но могла в долю мгновения взмыть еще метра на два. В общем, животное габаритами не уступало крупнейшим африканским слонам, однако сложено было гораздо легче, тем более что более половины его длины составлял плоский хвост. И все же в силу некоей иллюзии казалось, что оно существенно крупнее.

Одно из оставшихся взрослых животных – самок? – почти не уступало вожаку размерами, другое было заметно ниже и не столь ярко окрашено. Детеныши выглядели совсем маленькими, и только сосредоточившись, геолог осознавал, что каждый из них величиной почти с корову.