— Бабушка не возражала?

— Ей не обязательно вмешиваться в мои дела.

Доктор понимающе улыбнулась.

— И как летает наш пациент?

— Очень быстро. Иногда зависает в воздухе и потом меняет направление или пикирует вниз. В общем, фигуры высшего пилотажа.

— Тогда он снова готов к самостоятельной жизни. Рада, что не нужно держать его еще неделю. Свиристели скоро улетят в Сибирь.

— В Сибирь? В такую даль?

Усевшись на персиковую ветку, птица стала чистить перышки. Страшно даже подумать, сколько взмахов крыльями придется ей сделать, чтобы пересечь Японское море.

— Для перелетных птиц это не расстояние, — успокоила меня доктор, угадав мои опасения. — Кстати, свиристели выводят птенцов в Сибири. Так что нашей птичке дорога эта знакома. Вот только нужно какое-то время, чтобы она нашла здесь своих сородичей. Птицы мигрируют стаями, а не в одиночку.

Стая стаей, но лететь-то над океаном. Ни поесть, ни передохнуть…

— Я никогда не держу у себя птиц дольше, чем необходимо, — продолжала доктор. — Особенно если они отбились от стаи. В одиночестве они на воле долго не протянут.

— Почему?

— Они теряют интерес к жизни. За вашу птицу я не слишком волнуюсь: этот свиристель уже взрослый. Через неделю-другую найдет себе компанию. А вот, скажем, птенца воробья или дрозда я бы не отпустила. Оставшись в одиночестве, многие птенцы даже не разевают клюв, чтобы что-нибудь проглотить. Попросту не хотят ни есть, ни вообще жить. Сдаются. Другого объяснения не нахожу.

Свиристель между тем соскочил с ветки и стал клевать дольку дыни. Проглотил несколько кусочков, вернулся на привычное место и снова затянул свою странную песню.

— Вам не грустно расставаться с ним? — участливо спросила доктор.

— Нет. Главное, что он выздоровел. Одна только вещь меня беспокоит.

— Какая?

— Как он найдет других свиристелей?

— А вот прислушайтесь к его песне. Это не просто чириканье. Это зов, условный сигнал.

Так птицы и находят друг друга. Сначала попоют, потом прислушаются и, может, услышат ответ. К тому же мы отвезем его туда, куда обычно слетаются свиристели. Я знаю такое место.

— Мне хотелось бы поехать с вами.

— Конечно! Вы ведь его выходили. Значит, вам и на волю его выпускать.

Я шагаю вслед за доктором Мидзутани по узкой тропинке, проложенной через лес, окаймляющий город с севера. Мыс мамой часто здесь бродили. С тех пор как она уехала, я, конечно, здесь не бывала. Под ногами — грязь и гравий. В воздухе пахнет сосновыми иглами, мхом, корой кедра, прошлогодними листьями. Наш свиристель смирно сидит в сумке, глядя строго вперед.

— Вот здесь, — сказала доктор, когда мы очутились на небольшой поляне.

Я поставила сумку с птицей на землю.

— Видите? — указала она на десяток виргинских черемух, растущих метрах в двадцати от нас. Листья на них еще не распустились. С голых ветвей свешиваются черные колокольчики прошлогодних ягод. — Свиристели — прирожденные кочевники. Никогда не угадаешь, где они будут обитать сегодня. Прилетают неизвестно откуда, все съедают и тут же исчезают. Но здесь я их вижу каждую весну: они любят эти засохшие ягоды. Скоро снова прилетят.

— Вы уверены?

— Поверьте мне, я здешние леса знаю как свои пять пальцев. Брожу здесь часами. Наверное, смогу отличить каждую птицу, которая залетала сюда в последние пять лет. В любом случае, ваш пациент в этих местах не новичок. Тоже порхал среди кустов, но зачем-то спустился в город и попал в переделку.

— Ну, хорошо. Я готова.

Доктор поставила сумку на плоский камень, лежащий у тропы.

— Итак, действуйте. Откройте дверцу — пусть летит.

Открыла. Птица наклонила головку набок, словно взвешивая все за и против. Но раздумывала она недолго. Через несколько секунд свиристель вылетел из сумки и устремился прямо к виргинским черемухам. Какое-то время перепархивал с ветки на ветку, а затем исчез в кроне кедра. Мы двинулись в обратный путь. Я шагала впереди, размахивая пустой сумкой.

Тропа вскоре расширилась, и доктор Мидзутани, поравнявшись со мной, положила руку мне на плечо.

— Молодец! Вы оказались настоящей целительницей. — Немного помолчав, она добавила: — Забыла сказать: мой отец вас знает.

— Странно. Я его раньше никогда не видела.

— Это, так сказать, заочное знакомство. Прошлым летом вас наградили почетным дипломом за сочинение на антивоенную тему. Не правда ли?

— А, вы имеете в виду конкурс, который проводил городской муниципалитет?

— Да, конкурс на лучшее сочинение. А мой отец был одним из трех членов жюри. Ваше сочинение ему так понравилось, что он запомнил ваше имя и фамилию. Но когда сообразил, что это именно вы, вы уже ушли. Стареет, к сожалению. Он говорил, что вы писали о своем дяде.

— Даже это запомнил?

— Представьте себе, да. Ваше сочинение настолько его тронуло, что он хотел присудить вам первую премию. Остальные члены жюри тоже вас похвалили, но отдали предпочтение работам, посвященным большой политике. Отец даже разругался с коллегами, пытался доказать им, что ваше сочинение лучше, сильнее, поскольку в нем нет общих слов. Мировые проблемы, как он говорит, пропущены через личное восприятие, через человеческие судьбы.

Мы шли через лес, в котором я часто гуляла с матерью. Она знакомила меня с природой, учила названиям птиц и деревьев. Я невольно подумала о ее старшем брате, Сусуму, погибшем во время Второй мировой войны в Маньчжурии.

«Моя мама до сих пор оплакивает своего брата, — писала я в том сочинении. — Когда они последний раз виделись, между ними вспыхнул спор. Мать ненавидела войну, а Сусуму рвался на фронт. Под конец они разругались и расстались очень холодно. К сожалению, мать никогда не сможет с ним помириться. Но больше всего ее огорчает то, что Сусуму погиб не за правое дело».

Вслушиваясь в звук наших шагов, я вспомнила слова матери, сказанные ею, когда мне было тринадцать:

— Японские солдаты в Маньчжурии зверствовали: убивали мирных жителей — детей, женщин, стариков, сжигали целые деревни. И я не возьмусь утверждать, что мой брат был исключением. Вполне возможно, что он убил чью-то сестру, дочь или бабушку. А если сам не убивал, то видел, как это делают другие, и не пытался их остановить. Я не говорю, конечно, что он заслужил смерть, но героем я его тоже считать не могу. Хорошо, что меня не слышат сейчас твои бабушка и дедушка. Они утверждают, что Сусуму — одна из бесчисленных жертв войны, подобно жителям Кобе, погибшим от бомб. Но в Библии сказано: только через истину мы обретем свободу, и я верю в это. Сусуму был солдатом. Он пошел на войну, готовый не только умереть, но и убивать. И с моей стороны делать из своего брата героя или безвинную жертву означало бы оскорбить его память. Впрочем, когда идет война, людей безвинных нет. Даже мы, которые были в тылу, в той или иной степени виноваты. Одни в том, что поддерживали войну, а другие в том, что недостаточно активно протестовали против нее.