Нет, конечно, был ещё один выход — просить помощи у матери. Вернуться, кинуться ей в ноги, уповая на прощение и поддержку. И я, наверное, так и поступила, держа в уме хотя бы один процент из ста, что она действительно мне поможет. Да, поругается. Да, обложит санкциями. Да, поорет и прокомпостирует мозги на всякий лад. Но, в конце концов, смягчится, обнимет и скажет:

— Доченька, ну конечно, я тебе помогу. Ведь я же твоя мама и хочу для тебя всего самого лучшего.

Но моя мать не хотела для меня лучшего. Она считала, что я испортила ей всю жизнь и мечтала отплатить мне тем же. Это была её цель — максимально изговнякать мне судьбу, с мазохистским удовлетворением взирая на то, как я мучаюсь. И неважно, что именно будет причиной моих мытарств: монастырь или вечные побегушки при больной бабке. Главное одно — украсть у меня молодость и перспективы, так же как однажды я сделала это с ней.

А потому мне оставалось только одно — постучать в ту дверь, которая до этого дня всегда была для меня закрытой.

— За спрос не бьют, — прошептала я себе под нос и принялась нажимать на кнопки, вбивая в телефоне номер своего биологического отца.

Пропустила испуганный удар сердца, а затем всё-таки нажала на дозвон.

Всё, назад дороги нет…

Глава 9 — Вся наша жизнь — игра

Вероника

Гудки потусторонними силами рвут мои барабанные перепонки. Сердце трусливо сбегает в пятки и там трескается, а затем и вовсе крошится в пыль от робости, страха и отчаяния. Ведь это последняя для меня инстанция. А дальше что? Паперть? Ну такое…

Хотя, это всё равно лучше, чем вернуться в посёлок к матери.

— Слушаю, — прицельным выстрелом прямо в голову бьёт мне басистый, словно бы прокуренный мужской голос.

— Здравствуйте, — бормочу я, но понимаю, что меня почти неслышно, прокашливаюсь и ещё раз громко повторяю приветствие.

— Кто это?

Боже, как вообще это делается? Язык наливается свинцовой тяжестью, в черепной коробке мозги превращаются в труху. Не одной мысли как, а именно что говорить моему отцу так, чтобы он вдруг захотел меня слушать.

— Меня зовут Вероника и я…

— Откуда у вас мой номер? — грубо перебивает меня мужчина, и сердце за рёбрами врубает сирену, предупреждая меня о том, что я шагаю по чересчур тонкому льду.

— От мамы.

— Что? — по его голосу слышно, что он злится и вообще уже находится в шаге от того, чтобы положить трубку, предварительно послав меня на развесёлые буквы.

— Моя мама дала мне ваш номер, Иван Савельевич.

— Чётко и по делу, девушка. У вас десять секунд, чтобы объяснить цель своего звонка, в противном случае я просто положу трубку. Время пошло.

Я тут же сглотнула горький ком, забивший глотку, и смахнула со щеки одинокую слезинку. Потому что понимала — мне вновь не рады. Но самое поганое было то, что мне в очередной раз светило протягивать руку в просительном жесте, умоляя о помощи того, кто должен был априори стоять за меня горой.

Папа.

Для любой девочки это маяк в бушующем море. Нерушимый оплот. Защитник. Жилетка, в которую она будет плакать, когда расцарапает коленку или влюбится в неподходящего парня. Он вытрет слёзы и скажет, что всё обязательно будет хорошо. Потому что он так сказал. Потому что он мужик и отвечает за счастье своей любимой принцессы.

У меня же был неправильный папа. И мама тоже была неправильная. Может, именно поэтому и в моей жизни теперь всё шло через задницу просто потому, что нехорошо это — изменять традициям.

— Моя мама, Храмова Алевтина Петровна. Она дала мне ваш номер, Иван Савельевич, — этими двумя предложениями я попыталась всё расставить на свои места, но по итогу только ещё больше всё усложнила.

— Зачем? — его голос стал более уравновешенным, но оттого не менее суровым.

— Ну…, — я начала и тут же стухла. Я не знала, как правильно сказать то, что было у меня в голове.

«Здравствуй, папа. Дай денег».

Очень мило, правда?

— Меня зовут Вероника.

— Я знаю, — ответил мужчина, но я не вычленила смысла в этих двух словах. Просто не смогла из-за шкалящих нервов. — Дальше что?

— Дальше? Я поступила в институт, Иван Савельевич. На бюджет. Мне выделили общежитие, но оно вчера сгорело, и теперь мне негде жить, а мама…

— Дай угадаю? А мама посоветовала позвонить мне и слёзно попросить ещё бабла, так?

— Ещё бабла…? — я зависла, совершенно не понимая, куда он клонит. — Нет… то есть да, но не совсем. Боже! Мама выгнала меня из дома из-за того, что я не осталась при ней и решила учиться. И у меня сейчас нет ни копеечки, понимаете? И взять их негде, потому что я ещё не успела никуда устроиться.

— Ну конечно…

— Иван Савельевич, мне немного надо, правда. Хостел стоит не так уж и дорого, — тараторила я, боясь того, что он перестанет меня слушать и повесит трубку, — а на неделе, я вам клянусь, что устроюсь куда-то на подработку и всё вам верну. Я прошу не дать, а занять.

— Угу.

— Я вам всё верну, обещаю, — повторяла я все одно, да потому. — Только, пожалуйста, помогите. Мне больше не к кому обратиться.

Я говорила и слышала, как слёзно дрожит мой голос, как судорожно захлёбывается дыхание. Чувствовала, как текут по щекам солёные слёзы страха оттого, что в конце пути, несмотря ни на что, меня ждёт провал.

— Пожалуйста, Иван Савельевич. Мне даже негде будет сегодня переночевать, если вы мне не поможете.

— Ну всё, хватит! — оборвал он мои стенания, а затем глубоко вздохнул и продолжил говорить, а я за кадром слышала, как он чиркает зажигалкой и глубоко затягивается. — Вероника, признаться, я поражён. Но я отдаю дань твоим актёрским навыкам, они ничуть не хуже, чем у Алевтины.

— Что?

Вероника

— Да ничего! Но сколько можно? Или вам всю жизнь с матерью будет мало, скажи? Я восемнадцать долгих лет тянул эту лямку, полностью оплачивая твоё содержание, затем купил для тебя на восемнадцатилетие квартиру на берегу Чёрного моря. И что я слышу? А вот что — мало, папа, дай ещё.

— Я не понимаю…

— Ах, не понимаешь? Ну вот и я не понимаю, что нужно сделать, чтобы вы с матерью уже оставили меня в покое. У меня своя семья, Вероника. Дети, внуки. Я пожить хочу хоть немного, не