Пригубив кофе, она просит его рассказать о себе. Что может он ей рассказать, что теперь его благосостояние зиждется на гибели двух, а, может, и трех тысяч клерков?

Таблички с именами тех, кто бесстрашно погружался все глубже и глубже в эту «Голубую бездну» в надежде найти ответ и кто так ничего и не нашел. Кто-то – не справившись с коварством течения, кто-то – погружаясь слишком быстро, а кто-то – от нехватки кислорода. Их имена выгравированы в бронзе и стали – таблички, навсегда привинченные нержавеющими болтами к нависающей над бездной скале.

Через два месяца после трагедии одиннадцатого сентября, в один час сделавшей его миллиардером, он все же побывал в Нью-Йорке. Аэропорт имени Кеннеди, из которого город, поднимающийся на горизонте, показался ему сначала какими-то авангардистскими декорациями к его феерическому спектаклю, а потом… От развалин, очерченных предупреждающей ленточкой и все еще оцепленных полицейскими, по-прежнему поднимался дым, серо-сизый и полупрозрачный, как из трубы крематория. Дым мертвый и все еще словно бы живой. Рядом с траурным провалом высились другие башни. На глянцевой рекламной фотографии Манхэттена эти другие небоскребы были «близнецам» по пояс. Потом, стоя на Уолл-стрит, он смотрел вверх, на эти другие, оставшиеся в живых, небоскребы, словно бы со дна ущелья. Знаменитая узкая Уолл-стрит, где даже в полдень солнце редко попадает на тротуар, ведь природа денег – человеческая искусственность. На катере, огибавшем с экскурсией Манхэттен, фанатичная девушка-гид рассказывала, сколько стоит каждый из небоскребов и кому он принадлежит, ее любимым словом было «рейтинг». В баре, куда он спустился, насмотревшись на эту обезображенную террористическим ударом челюсть, хотя и сияющую все также хищно, какой-то выходец из Старого Света, усмехаясь, сказал ему, что в ФБР наверняка знали о готовящемся нападении, но позволили это сделать, ведь войну с другими богами всегда начинают с жертвоприношения. Цедя «Johnnie Walker» вместе с ним, он поймал себя на мысли, что теперь и у него появилось оправдание.

Потом, в Москве, он опять неотвязно вспоминал о Борисе. Словно бы флюид под названием опиум вновь и вновь проникал в его воспаленное вседозволенностью воображение. Как тот стоит на карнизе, как срывается и как летит вниз сквозь клубы дыма и пламени, оборачиваясь налету, чтобы в последний раз увидеть его, Евгения, взгляд. За что же он казнил его, снова и снова подталкивая к самому краю карниза? А если у Бориса действительно была причина, из-за которой он так и не смог тогда позвонить? А потом?! Но он же, Евгений, так стремительно переместился, поднявшись из низших сфер. И никому не сообщил ни своего нового адреса, ни нового номера телефона, ни Борису, ни Славе. Он сменил даже и-мейл. Он решил воспользоваться старинным рецептом стереть наконец свою жизненную историю, историю поражений и неудач.

Доктор Эм, у которой он, поддавшись таки иррациональному импульсу, решил пройти и индивидуальную терапию и теперь поверяет ей свои сны (индивидуальная терапия – обязательное условие для тех, кто хочет получить европейский сертификат!), трактует их как проявление его врожденного русского мазохизма. Доктор Эм доброжелательно говорит, что, может быть, это и не так плохо – что русские часто подставляют под удар не то место, и когда их секут за любовь, они осмотрительно подставляют задницу. Доктор Эм, конечно, догадывается, что он один из самых богатых клиентов этой группы. Она приходит на занятия раньше всех и видит в окно его черный «ауди» последней модели, на котором он подъезжает, правда, каждый раз, слегка комплексуя – уж слишком это шикарный автомобиль. Получается, что его машина – одна из причин, почему доктор Эм позволяет себе каламбуры, обобщенно сравнивая его мазохизм с православием. Выходит, с православием она сравнивает механизм. Она, безусловно, уверена, что Евгений из тех, кто должен обладать недюжинной выдержкой. А иначе как бы он смог сколотить такой капитал? Доктор Эм вполне могла бы специализироваться на уязвлении богатых в их нищете и слабости, вытесняемых ими из своего сознания, по определению стремящегося к своей силе и славе. Католическая, как выразился кто-то из членов группы, задача. Доктор Эм просто не знает, что у православных или тех, чьи предки ими когда-то были, союзницей может быть только смерть.

Тем не менее, Евгений увлекается изучением этой науки под названием гештальт-терапия все больше и больше. Теперь, когда он богат, у него есть досуг исследовать самого себя, и он даже иногда думает, что нашел, наконец, свой процесс. А почему бы, в самом деле, не стать последователем Фредерика Пёрлза, отца-основателя этого ныне модного направления? В конце концов, за его спиной все же не легкомысленный постмодерн, а экзистенциализм. Или, на худой конец, обратиться пусть не в такого уж и модного, но по-прежнему актуального фрейдиста? Хотя проблемы, обсуждаемые на группе, увы, до отвращения скучны – обжорство, гадости от начальников, мелкие склоки в семье… Но ведь свой процесс он посвящает Эль. Он и в самом деле хочет ей помочь.

Через месяц Эль приглашает его к себе домой. Параллельно на группе она рассказывает о своих взаимоотношениях с Григорием, который бросил ее через год после свадьбы, признавшись, что просто влюбился в другую женщину. В упражнениях в паре на роль психотерапевта Эль недвусмысленно выбрала Евгения. Доктор Эм подбадривает – каждый из активных участников группы получит сертификат EAGT[14]и будет иметь официальное право распространять спасительные круги от брошенного в наше русское болото драгоценного европейского камня.

Приглашение в гости к Эль он, однако, воспринимает и как еще одно из своих начал. И на всякий случай у метро покупает презервативы. Разумеется, не Баковского завода. Такого ведь просто больше нет. Конечно, он знает, что секс и насилие между участниками группы запрещены. Это входит в условие «сублимации невроза» и – негласно – сертификации. О-о, безусловно, политкорректность в любой ее форме – прежде всего! «Психотерапия – гуманный инструмент и главным принципом исцелителя должно быть – не навреди». Еще тогда, на вступительной лекции, сидя в полутемной зале, он останавливает в себе этот последний фрагмент из пацифистской речи доктора Эм и спокойно рассматривает грани этого «алмазного» силлогизма. Короткое мгновение для остальных, которое только он теперь, в своем послесмертии, может исследовать и удлинять. Одна из высших подаренных ему в его последней отсрочке способностей? Во всяком случае он должен постараться использовать ее в качестве луча, отныне внимательно высвечивая свой каждый посмертный миг. Вот и сейчас, в полутемной зале, он исследует эту фразу до тех пор, пока не натыкается на частичку “не”. И… вдруг озаряется тайным смехом. Конечно же, сейчас, в начале двадцать первого, отгадка может быть только в том, чтобы насолить всем этим вонючим гуманистам.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Эль, раскуривая кальян.

Теперь он рассматривает кальян, привезенный ею из Египта, нарядный, с хвостом, как у мангуста, хотя, если все же быть точным, ведь гештальт – прежде всего наука, этот шланг скорее напоминает ему змею.