Иными словами, всякий объект внешней среды, становящийся неким более или менее «очерченным» комплексом нейронных связей головного мозга – условной «единицей мышления», – является, по существу, полностью реконструированным [Р. Курцвейл]. Назвать этот процесс «отражением» было бы неоправданным упрощением, ведь это не отражение действительного, а некое его воссоздание, производство. Объекты, становящиеся единицами мышления в нашей психике, созданы самой этой психикой. По существу, такой «объект мышления» – не что иное, как отдельные кортикальные колонки и рефлекторные дуги, связанные («слепленные») в единые нейронные комплексы.

Причем очевидно, что данный процесс формирования единиц мышления является универсальным – то есть аналогичным образом создаются и те объекты нашего мышления, которые производятся в нашем мозге в рамках его собственной деятельности, не связанной напрямую с сенсорными воздействиями. Всякое наше понятие, представление, отношение, значение, сами знаки есть, по существу, такие вот – собранные («слепленные») из различных нервных возбуждений мозга, сконструированные нашей психикой функциональные нейронные образования.

Все это пока не кажется, возможно, слишком уж парадоксальным (хотя определенная абсурдность в этом все-таки присутствует). В конце концов, должен же как-то мозг формировать свое представление о реальности, и он делает это так. Ну, пусть. И хорошо, что мы это понимаем.

Однако парадокс все-таки есть, и мы не должны позволить ему ускользнуть от нашего внимания. Не может не казаться странным тот факт, что разные по модальности сигналы, исходящие от воспринимаемого нами конкретного «внешнего объекта», проходящие по разным путям и в разные части мозга, интегрируются им – мозгом – именно в связи с этим объектом, стягиваются именно к этой единице мышления. Как, например, наш мозг знает, что вид собаки, запах собаки, ощущение соприкосновения с ее шерстью, лай собаки и т. д. – все они принадлежат одному и тому же объекту?

Если мы посмотрим на исследования, связанные с навыком распознавания лиц (морд, клювов и т. д.), который формируется у большинства животных с относительно крупным головным мозгом еще в младенчестве, то увидим, что мозг на основании каких-то инстинктивных, уже генетически заложенных в нем предпочтений (установок) учится строить определенные закономерности восприятия.

Так, например, младенец будет постепенно осваивать закономерности, свойственные формам лица, – пространственное отношение друг к другу глаз, носа, рта. И если перемешать эти элементы, нарушив соответствующие закономерности, то он уже не увидит ни носа, ни глаз, ни рта, а картина Пабло Пикассо, условно, уже не будет воспринята им как «портрет». Только хорошо выученный мозг, готовый к подобным экспериментам, все еще узнает в этих нарушенных соотношениях интенцию художника продемонстрировать нам чье-то лицо. Тогда как «Крик» Э. Мунка, напротив, даст нам отчетливое ощущение лица, хотя у него, казалось бы, куда меньше значимых деталей, и само оно напоминает, по крайней мере мне, перевернутую грушу (рис. 4–7).

Рис. 4–7 по порядку:

П. Пикассо, «Автопортрет» (1972); П. Пикассо, «Портрет женщины» (1955); П. Пикассо, «Голова женщины» (1934); Э. Мунк, «Крик» (1893)

Проведем грубое упрощение: в случае с этими «лицами», созданными Пикассо, мы должны прежде знать, что перед нами «лицо», и лишь затем мы будем способны распознать его в качестве такового. Но этому знанию мы должны сначала научиться, что, как известно, и происходит в процессе онтогенеза. То есть мозг учится неким шаблонам восприятия – формирует в себе некие идеальные (инвариантные данной «сущности») модели, которые впоследствии помогают ему быстро объединять разрозненные данные, чтобы идентифицировать те или иные объекты, как бы вкладывая их в соответствующий инвариант (рис. 8).

Рис. 8

а) мультяшное лицо; б) это уже не лицо, а путаница какая-то

Впрочем, и это пока не вполне объясняет существо дела – не случайно мне пришлось использовать понятие «сущности» для объяснения этих процессов. Действительно, эти «модели» настолько инварианты, что в них же – смыслово (по подобию неких «сущностей») – вписываются и собачьи морды, и птичьи клювы, и пуговицы на плюшевом медведе, и даже образ лица в рисунке облаков.

Причем, если в случае «морд» и «клювов» речь в принципе действительно идет о чем-то вроде «лиц», то вот в случае с «пуговицами» на плюшевых игрушках и «облаками» на небесах говорить о «лицах» можно лишь с предельной долей условности – это придуманные лица, привнесенные в реальность лица, но не «лица» как таковые, каковых ни у плюша, ни у небес по определению быть не может.

Подобное «угадывание сущностей» (а в действительности, конечно, их привнесение психикой во воспринимаемый объект) нейрофизиологи уже окрестили эссенциализмом (термином, использовавшимся и ранее, но теперь приобретающим совершенно новое и специфическое звучание). В каком-то смысле речь идет о «платоновском идеялизме» – «стольности», «чашности» и т. д.

«Стол» является в этом смысле таким же инвариантом, как и «лицо» (или «чашка», или что-либо еще в этом роде): все, что мы можем уподобить соответствующей функции стола, может быть идентифицировано нами как «стол», а все, что мы можем уподобить функции лица, может быть идентифицировано нами как «лицо», хотя оно и не является «лицом» по существу (что с лицом как раз таки в большинстве случаев понятно, а вот со столом – нет). Так или иначе, но привнесение «сущностей» в её «объекты» является обычной и необходимой для нашей психики практикой.

Однако мы так и не ответили на вопрос, откуда берутся эти «сущности». Да, мы как-то им обучаемся, но это лишь объяснение феномена, а не причинное указание на него. Почему мы – в онтогенезе – учимся именно этим сущностям – лица, стола, чашки, а не сущностям, например, музыкальных октав или комплексных чисел?

В основе лежит отношение: исходя из наших потребностей, мы входим в отношение с фактической реальностью, пытаясь как-то эти потребности удовлетворить. И вот как раз по результатам этих отношений мы и формируем соответствующие «сущности», которые, в идеале, должны оказаться инвариантными для огромного количества самых разных явлений, потенциально способных удовлетворять ту или иную нашу потребность (нужду).

Когда ребенок усматривает сущность «лица» в плюшевом медведе, он удовлетворяет таким образом потребность в наличии рядом с ним «живого» и «доброжелательного» существа, усиливающего его чувство защищенности и безопасности. Точно так же (условно говоря, конечно) возникает и сущность «стола», и сущность «чашки», а равно и прочих «платоновских идей», удовлетворяющих уже другие, более сложные наши потребности, которые и потребностями-то в привычном значении этого слова назвать нельзя (так что где-то можно говорить о «необходимости», где-то – о «нужде»).