задрожал в каком-то мрачном пафосе. Словно речь была не о ней самой, а о некоем отвлеченном зле, которое мы ей причинили. И она встала на ноги на ходу мчащегося поезда и объявила, что на ближайшей же остановке мы сойдем. Она вынести не может эти зеленые запахи и козни, которые тут плетут против нее. Мама умоляла и божилась, что никто не замышляет против нее ничего плохого. В вагоне и нету никого, одни мы. Но Тереза, как видно, уже отключилась. На следующей станции мы сошли, таща чемоданы, точно бедняки.

Время было уже за полночь. Безлюдная станция была наполнена плеском холодной воды. Зажегся огонь семафора, и поезд ускользнул в глубину ночи. Оказалось, что и евреи сошли на этой остановке, весь рой со всеми пожитками. Теперь, со своими вопящими детишками, они напоминали рассыпавшийся узел.

— Где мы находимся? — спросила Тереза гневно.

Ярость отца, странное дело, избрала сейчас своим предметом этих несчастных. Словно они с умыслом привязались к нашему ночному скитанию. Существование больной Терезы точно вылетело у него из головы. Пестрые чемоданы, украшение нашего отдыха, лежали на земле оскверненные.

— Повсюду на них натыкаешься, — сказал отец со злостью.

Мама все старалась ублажить Терезу всякими непонятными мне словами. В конце концов она призналась, что да, действительно, была мысль везти ее в санаторий, и теперь ей ужасно стыдно за такое намерение.

В глазах у Терезы, однако, застыла мрачная подозрительность. Башенные часы далекой церкви пробили полночь, и мы стояли у ворот, возле длинных запертых пакгаузов, рядом с роем жалких скитальцев, которых не впускал внутрь станционный сторож. Так вместе стояли мы под мрачно-холодным летним небом. Мама осмелела и спросила:

— Куда пойдем?

— В церковь пойдем, — сказала Тереза твердо.

— Все церкви закрыты по ночам.

— Это ничего не значит.

— Пойти мы пойдем, но только не здесь, — вернул себе отец чувство собственного достоинства. Станционный сторож толком ничего не знал, кроме одного — поезда этой ночью больше не будет.

— А гостиница есть поблизости?

— Кажется, нету.

— Зачем же экспресс здесь остановился, раз люди здесь не живут и гостиниц тоже нету?

— Он меня спрашивает, — удивился сторож.

— У кого же спросить, если не у вас?

— Спрашивать можете, ваше право, разумеется, но не ждите от меня ответа.

— А экипаж? Экипажа тоже нету?

— Есть там кто-то. Спит на скамейке.

Темнота вокруг редких станционных огней сгустилась теперь плотным кольцом. Летняя стынь, мокрая от близкого соседства реки, холодила наши лица и забиралась под одежду.

Сонный извозчик снизошел к нам и согласился везти. Стиснутые и продрогшие, сидели мы в старом рыдване, тащившемся по немощеным дорогам, через узкие сельские мостики, подчиняясь больному капризу Терезы.

— Не слушайте их, поезжайте к церкви, — обратилась к извозчику Тереза.

— Церкви по ночам закрыты, госпожа. Там никого нету.

— Говорю вам, езжайте к церкви.

— С вами господин. Поеду как скажет господин.

— Поезжайте к церкви, — сказал отец.

— Почему тогда сразу не сказали? — заворчал извозчик. — Теперь придется сделать лишний конец.

Упорное намерение Терезы напугало, по-видимому, и отца. Рыдван наш карабкался с холма на холм. Сменялись в темноте огни, дальние, приглушенные точки света мерцали, как из далекого космоса. Странствию этому, казалось, не будет конца.

И вот повозка остановилась подле маленькой сельской церкви, огороженной обыкновенными простыми кольями.

— Приехали. Чего вам надобно? — воскликнул извозчик, как будто имел дело с призраками, а не с живыми людьми.

Отец вышел и остановился, словно не стало у него больше собственной воли. Тереза возвышалась в ночи, как недужная жрица. Подле нее сгорбилась мама. И не успели мы загадать, что Терезе придет в голову теперь, как она зашагала твердым, решительным шагом в сторону ворот, раздвигая на пути мешавшие ветки, словно человек, который и в темноте знает свою дорогу. Мы потащились за нею как слепые. Постояв у запертых ворот, она упала на колени, склонив голову в земном христианском поклоне, перекрестилась и тотчас же разрыдалась, захлебываясь и сотрясаясь всем телом.

Мы кинулись ее поднимать.

— Езжай! — яростно закричал отец извозчику. Словно хотел, чтобы у лошадей выросли крылья. Перед ними был склон, и лошади поскакали. Тереза рыдала, дрожа всем телом. Мама укутала ее в свое зимнее пальто.

— Живее, живей! — понукал извозчика отец. Лошади перешли на свой обычный шаг и отказывались ускорить его. Весь остаток ночи тряслась повозка по буграм да по бездорожью.

С рассветом мы были на сонной станции. По лицу отца струились серые тени, словно он попал во власть какой-то чужой силы. Мама очень старалась быть практичной. Извозчик заломил неслыханную цену, и отец сделал широкий жест и не стал торговаться.

Пока мы так стояли, Тереза вздремнула в объятиях у мамы. Неспешно двинулись мы в утренние сумерки. Остановится ли экспресс? По словам начальника станции, находившегося уже на месте, иногда останавливается, иногда нет. На этот счет поезд имеет указания из центра.

— А от вас это совершенно не зависит?

— Совершенно нет.

Отец стоял с двумя цветными чемоданами по бокам, словно готовый дать волю своему отчаянию. Экспресс прибыл точно по расписанию и остановился.

Мы перенесли Терезу в пустой первый класс. Сон ее был глубок, соединен с ночным скитанием. Серые тени не сходили с лица отца, точно высасывали сок его жизни.

Вспомнилось мне: какие веселые были некогда наши возвращения домой из Бадена! Теперь мы пленники даже в знакомом нашем экспрессе, пересекающем до боли знакомые места. Две дамы степенно прихлебывали утренний кофе. Старушечьи их лица выражали какое-то отвратительное удовлетворение. Словно возникли вместе с ночными нашими кошмарами. В соседнем вагоне буянил пьяный, и кондуктор сцепился с ним. Пьяный осыпал ругательствами евреев и деньги их, и поезда, которые всегда опаздывают. На брань кондуктор внимания не обращал, требовал только, чтобы пьяный освободил место. Две старухи, прекратив разговор, взглянули на нас искоса, сбоку, рассматривая исподтишка. Уже совсем рассвело, и знакомые рощи, знакомые пастбища, которые мы проезжали из года в год, с раннего моего детства, снова выступили во всем своем изначальном блеске. Морщины на лбу Терезы разгладились, и белизна ее лба расчистилась. Теперь я понял: о Терезе в нашем доме никогда не говорили в полный голос, лишь словами, которые вызывают мысль о религиозном чувстве или — о безвременной смерти.

Вагоны мчались, и нами снова начал овладевать страх, оттого, что