Предчувствуя неизбежный будущий закат Нью-Йорка как финансового и промышленного центра, владельцы Эмпайр-Стейт, в дальнейшем именуемого «Эмпайр-Стейт Корпорейшн Инк.», передали штату Нью-Йорк все безусловные права и заботы, связанные с работой небоскреба. Упомянутая администрация не поскупится ни на какие расходы, лишь бы непрерывно поддерживать безработное население великого и славного штата в удовлетворенном состоянии. Холлы первого этажа, которым поначалу осмотрительно придали мрачноватый вид из уважения к национальному кризису, вскоре облицуют заново; теперь, во избежание подавленных настроений и заболеваемости, здесь будут царить веселенькие расцветки. Фрески, специально созданные художниками с мировой репутацией, станут отображать кипучую жизнь Нью-Йорка прошлых дней, когда предприятия работали чуть не круглые сутки, а филейный бифштекс обходился в пять долларов семьдесят девять центов за фунт. Памятуя богатый опыт античной Греции, Вавилона, Египта и Китая, штат Нью-Йорк намерен сохранять свои памятники в наилучшем состоянии, с огромной долей терапевтического озарения и благожелательности употребляя прагматическую мудрость великих пионеров, изобретателей, вурдалаков и волноломов.

Гигантское сооружение, абсолютно пресыщенное в каждой своей части, в старости превратится в прибежище для убогих и малоимущих, тихую пристань для тех бедняг, чей пот и кровь – точнее, без чьего пота и крови данный шедевр suigeneric[57] никак не мог бы быть создан defacto[58] и adhoc[59]. Подсчитано, что в процессе уменьшения населения штата, с потерей приезжей рабочей силы, в окрестностях не останется более здорового и безопасного участка, чем территория Эмпайр-Стейт. Уродливые постройки преднебоскребного периода безжалостно сотрут с лица земли, дабы обеспечить беспрепятственный вид на гордый Статут Свободы. Вышеупомянутый Статут выскоблят, покроют лаком с головы до пят и обложат драгоценными камнями, ослепительное сияние коих позволит городу экономить на ночном освещении. Безусловно, правительство не постоит за ценой, лишь бы сотворить из Эмпайр-Стейт нерушимый памятник прогрессу и человеческой изобретательности…

На борту «Виндама», третий или четвертыйдень пути.

И вот я в открытом океане, читаю Дока Уильямса, «Повести и другая проза», что требует особого письма к автору… Also[60].

Уважаемый Док Уильямс!

Мы плывем посреди океана, и с неба валит снег, по крайней мере валил бы, опустись столбик термометра еще на пару градусов. Кейп-Рейс виден чуть севернее, слева по курсу. Мы движемся прямо на север. На корме расположены вентиляторы и пассажиры третьего класса, что немало способствует приятности путешествия: представить только, если бы кислые трюмные воды поднялись из дымоходов и с ревом хлынули бы сквозь иллюминаторы, заливая правый борт от носа до кормы! Ровно в полдень прилизанный молодой человек из Амхсрста провозглашает: «А теперь, народ, слушай сюда. Это очень, очень серьезно… Если вы еще не записались на состязания по пинг-понгу, непременно запишитесь сегодня вечером». Он собирается время от времени возвещать нам, что происходит на корабле, должно произойти или не должно произойти. Без него судно просто остановилось бы. Пассажиры извелись бы от скуки. Каждый второй покончил бы жизнь самоубийством и порешил соседа, так что к концу плавания некому было бы сходить на берег. Видите, насколько все важно и серьезно. Я помышляю переместиться в первый класс и отобедать с капитаном.

Уважаемый Док Уильямс, это вот насчет вашей «Повести и другой прозы», которой я просто упиваюсь. Насчет «Нежных кнопок»[61] и непристойности Джеймса Джойса[62]. Читая вас, я одновременно осилил Кайзерлинга[63] – Графа Германа, «Америка освобожденная». Тоже нежная кнопка, а не книга. Граф Герман – философ, хочу, чтоб вы уяснили. Он в том смысле философ, что постоянно философствует. Есть и еще одно произведение, которым я наслаждаюсь между названными двумя, мое собственное. Чувствую, все мы говорим одно и то же: Америка – большая куча дерьма. Граф, тот уже видит ростки пробивающихся роз. Вы – только асфальт дорог! А я ничего не вижу, во всяком случае, вдали. Прошу помнить, где я сейчас нахожусь. Океан проникает прямо в мысли, от него невозможно избавиться. Его чересчур много, а воды и неба недостаточно. Вот почему матросы всегда подшофе. С утра и до ночи. Круглые сутки напролет. От избытка океана. Вуаля! А я-то хотел заняться на борту новой книгой. Как бы не так! Чтобы написать хоть строчку на борту корабля, нужно быть еще более одиноким и более обширным, чем сам океан.

Что меня особенно изумило в вашей «Повести», это слова о Ван Гоге. «Когда Ван Гог осознал свет, то слепо начал сражаться, чтобы рисовать его и жить им. Но, разумеется, умер. Песком нельзя питаться – а мир не позволит съесть себя». Почти таким же языком я писал о Лоренсе[64]. Знаете, эти рассуждения о том, кто что ест… Не думаю, чтобы в наши дни кто-нибудь понимал их. Во всяком случае, меня впечатлило еще кое-что: фрагменты у вас всегда больше целого. Ваша проза состоит из законченных поэм, а поэзия кажется отрывочной. Зато вы прекрасно выражаете чистое, незапятнанное стремление, отрыв от земли: вот взгляд спокойно фокусируется, и мы, ничего не зная, семимильными шагами дерзновенно рвемся в новые измерения, за каждым из которых – новый мир и вечная угроза совершенного успеха! Похоже, вы проникли в самую природу скелета, изведали структуральную гармонию противоречивого мира. Вы все время пишете о мясе, белой кромке мира, что никогда не усваивается до конца, вызывая отрыжку, дремоту и метеоризм. Не помню точно, на какой странице, но где-то там, в книге, речь об этом шла. Вы говорите диаметрально неверные вещи, и я отлично понимаю это, ибо всякий раз вы начинаете с белого листа и углубляетесь в самую суть. Ваши строчки упираются в тупик, словно пуля, которая прошивает мозг, но плющится о затылочную кость. Слова прожигают сознание, происходит взрыв, раздается глухой хлопок – и остановка. Праздничные фейерверки утомляют глаз, Версаль, где плещутся фонтаны и воркуют голубки, навевает скуку, но ваши книги не таковы. Кажется, вы ухватили сущность традиций благодаря изучению причудливых разломов. Энзимы вырываются на свободу, очищая поле для разложения.