Сперва все содрогнулись. Пресловутый лик Апостола, лик, который побывал на небесах, действительно поражал белизною – особой белизною пятнистой проказы. Он был настолько одутловат и неправдоподобен, что казался маской. Бровей не было, нижнее веко правого глаза отвисало на старчески дряблую щеку, тяжелая бугорчатая гроздь изъела губы, нос был нечеловечески разбухший и приплюснутый, как у льва.

Последней попыткой обмана был вопль Хакима: «Ваши мерзкие грехи не дают вам узреть мое сияние…» – начал он.

Его не стали слушать и пронзили копьями.

[58]

Меня, значит, спрашиваете о покойном Франсиско Реале. Да, я его знавал, хотя здесь был и не его район: он колобродил все больше на Севере, по ту сторону лагуны Гуадалупе и Батерии. Виделись мы с ним не больше трех раз, да и то всё за одну ночь – зато уж ту ночку мне вовек не позабыть, ведь тогда Луханера пришла спать ко мне на ранчо, а Росендо Хуарес покинул Эль-Арройо навсегда. Для вас, ясное дело, это старая история, вы и имени такого не слыхали, но в свое время Росендо Хуарес Задира крепче всех стоял в Санта-Рите. Он как будто родился с ножом в руке, и был он одним из людей дона Николаса Паредеса[59], который был одним из людей Мореля[60]. Он умел заявиться в бордель при полном параде – на вороном жеребце с серебряной упряжью; мужчины и собаки его уважали, и девки тоже; все знали, что за ним числятся два трупа; шевелюра у него была маслянистая, а шляпа высокая, с узенькими полями; судьба, как говорится, его баловала. Мы все, кто из Санта-Риты, даже плевать старались как он. И все ж таки одна ночь нам показала, чего на самом деле стоит Росендо.

Скажете, я заливаю, но в ту небывалую ночь все началось с появления нахального фургона с красными колесами, набитого куманьками. Он катил вперевалку, грохоча по нашим дорогам из ссохшейся глины, два гитариста в черном бренчали еще громче, человек на козлах хлестал уличных собак, что увивались вокруг коня, а тот, что в пончо, молча сидел посередине – это и был достославный Барышник, и приехал он, чтобы драться и убивать. Ночь выдалась чудо какая прохладная. Двое лежали на скатанном тенте фургона, и веяло от них одиночеством. То было первое событие в череде прочих, но узнали мы об этом только потом. Мы, молодняк, пораньше набились в салон Хулии – оцинкованный барак между ручьем Мальдонадо и дорогой на Гауну. Это местечко всякий примечал издали по свету бесстыдного круглого фонаря, да и по сутолоке тоже. Заведение хоть с виду и неказистое, зато внутри все чин по чину, и не было недостатка в музыкантах, доброй выпивке и девушках, для танца пригодных. Вот только Луханере, которая была с Росендо, ни одна из них в подметки не годилась. Луханера умерла, и, скажу вам по совести, сеньор, я, бывает, годами о ней не вспоминаю, но надо было ее видеть в те годы. На кого такие глаза посмотрят – тот не уснет.

Канья[61], милонга, бабы, крепкое словцо от Росендо, его снисходительный хлопок по плечу, который я старался принимать за дружбу, – в общем, я себя чувствовал счастливее некуда. Партнерша мне досталась чуткая, она как будто угадывала мои движения. Танго взяло над нами свою волю – кружило, разбрасывало, заставляло сходиться вновь. Мы все были как зачарованные, ну ровно во сне, и тут музыка у меня в ушах сделалась как будто громче – а дело в том, что в нее уже вплетались гитары из того фургона, и звенели они все ближе. А потом ветер, доносивший те звуки, сменил направление, и ко мне снова вернулось мое тело, и тело девушки, и разговоры, какие ведут во время танца. А потом из-за двери раздался решительный стук и решительный голос. В единый миг стало тихо, дверь крепко толкнули плечом, и в салоне очутился мужчина. Мужчина был похож на свой голос.

Для нас он еще не был Франсиско Реалем, лишь очень высоким и крепким мужчиной, одетым во все черное, с закинутым на плечо шарфом буланой масти. Помню, лицо у него было угловатое, как у индейца.

Створка открывшейся двери хлопнула по мне. Я и опомниться не успел, как на него накинулся, левой залепил по лицу, а правой уже шарил у себя под пиджаком – в жилете, слева под мышкой, у меня был припрятан острый нож. Недолго я воевал. Вошедший, ловя равновесие, махнул руками и просто откинул меня в сторону, точно досадную помеху. Я так и остался позади, весь скрюченный, с рукой под пиджаком, сжимая бесполезный нож. А тот, и глазом не моргнув, уже шел дальше. Он был выше любого из тех, кто перед ним расступался, шел, вроде как никого и не замечая. Первыми ему попались ротозеи-итальяшки – те вообще раскинулись легким веером. Но такое длилось недолго. В следующей группе его поджидал Англичанин: чтобы чужак не толкнул его в плечо, он первым хлопнул его ножом по руке, плашмя. Удар вышел на загляденье, тут уж и остальные зашевелились. Заведение Хулии – оно было вытянутое, даже и не скажу, сколько метров в длину, и чужака прогнали почти из конца в конец, как по крестному пути, – шлепками, свистом, плевками. Сперва-то его колотили всерьез, а потом, заметив, что он даже не отвечает на удары, пошли в ход обыкновенные оплеухи – то открытой ладонью, а то и безобидной бахромой шарфа, точно в насмешку. А вообще, его как будто сохраняли для Росендо, который ни на шаг не отошел от задней стенки. Стоял молча, прислонившись спиной. Попыхивал окурком, как будто уже понял то, что все мы ясно увидели позже. Вот на кого мы вытолкнули Барышника – прямого и окровавленного, с ветром оскорбительных подначек за спиной. Освистанный, побитый, заплеванный, этот человек заговорил, только когда оказался прямо перед Росендо. И вот чужак на него посмотрел, и утер лицо рукавом, и сказал такие слова:

– Я Франсиско Реаль, с Севера. Я Франсиско Реаль, которого называют Барышник. Я позволил этим соплякам поднять на меня руку, потому что мне нужен мужчина. Слышал я, болтают тут всякие глупости, будто в вашей глухомани завелся поножовщик, из удалых, по прозвищу Задира. Вот его-то я и ищу: пусть он покажет мне, никчемному, что такое храбрость и лихость.