Через некоторое время после этого дружеского мастер-класса я случайно столкнулся на улице с девушкой, за которой Сема в ту пору ухаживал. Мы поболтали, и в конце разговора я игриво спросил ее:

– Семе привет передать?

– Нет, не надо.

– А, понимаю. Сама передашь?

– Нет, сама тоже не передам.

Повисла неловкая пауза. Было слышно, как на ветру шелестят мои брови.

– Странно, – заметил я, решив, что пора отстаивать геополитические интересы друга, – он же вроде тебе нравится…

– Кто, Сема? Я тебя умоляю. У него вечно такое лицо, будто он просрочил ипотеку.

Я слонялся в торговом центре и поравнялся с плакатом, рекламирующим магазин женского белья. На рекламе, как ни странно, была женщина в нижнем белье. Красивая. Улыбается. Я тоже начал ей улыбаться. Смущаясь и отводя глаза. Женщине. На плакате.

Это заметила другая женщина, которая шла мне навстречу. Живая. Не нарисованная.

К несчастью, настоящая женщина заметила, что я улыбаюсь нарисованной, раньше меня самого. Зачем я улыбался нарисованной женщине – это отдельный вопрос, возможно, даже медицинский.

Я похолодел. Наверняка эта дама решила, что я чокнутый, предположил я.

Я тихонько обернулся, чтобы как у Леонидова в песне… Ну, посмотреть, не обернулась ли она.

А она обернулась.

И когда живая, не нарисованная женщина увидела, что я тоже обернулся, она нервно ускорила шаг.

Ой, все.

Вот если бы я не обернулся, возможно, она бы ничего такого и не подумала. А так – перебор, конечно, однозначно.

Подсознание, сволочь, какого лешего ты перемигивалось с той нарисованной женщиной за моей спиной? Тебе что, лифчики вообще нельзя показывать? Позоришь только меня перед людями…

Семе я рассказываю о себе многое. Гораздо больше, чем ему нужно обо мне знать. И уж точно гораздо больше того, что одному человеку безопасно знать про другого. Я будто бы прихожу на наши встречи с переносной католической исповедальней, каждый раз любезно приглашая Сему внутрь.

Но эту историю я не рассказал даже Семе. У него тогда еще брезжила надежда на то, что мой обратный отсчет жен однажды закончится, и я навсегда распрощаюсь со своим единственным в мире отрицательным гаремом. А эта история окончательно ставила на мне крест, размашисто, жирным красным карандашом.

Когда до мачо мне оставалось два визита в фитнес-клуб, одна пломба и пятнадцать сантиметров роста, пришла она. И сразу все испортила.

Бабы уже были готовы идти дождем. Я расставлял тазы, ведра и прочие емкости. Но тут она.

Она пришла воровато, в ночи, под утро, и тихо села на голову.

Сверкающая и гладкая, до омерзения глянцевая.

Лысина.

В зеркале на меня смотрело полное фиаско. Полное, потому что к моменту прихода лысины в мою жизнь в ней уже поселился лишний вес.

Первой моей реакцией, реакцией нормального среднестатистического тщеславно-лживого инстаграм-горожанина, было лысину спрятать. Стереть ее с лица земли, точнее, с головы лица.

Лучше всего прятать лысину, конечно, под кивером. Это такой гусарский головной убор. Но для кивера мне немного не хватило – века этак два.

Также вполне пристойно скрывать лысину под каской, но к строевой службе я был с младенчества негоден.

Все остальные современные покрытия для черепа, как-то: шляпы, кепки, буденовки, чепчики, колпаки, – не решали моей проблемы в закрытых помещениях, где принято ходить простоволосым.

Мне пришлось искать другой выход. И, как потомственная икона стиля (спортивные труселя моего деда, обхватом в две московские области, гремели на всю округу), я этот выход нашел.

Дело в том, что лысина поразила меня не тотально, а скорее локально, по типу Ильича. Вдоль моего кумпола посредине пролегла безволосая межа, от темечка до лба. А по краям головы волосы продолжали расти, даже с какой-то утроенной прытью, видимо, от страха при виде межи.

Я самозабвенно отращивал эту боковую шевелюру и зачесывал ее противоположно росту – не вниз, а вверх. Со временем у меня на башке воздвигся полноценный Гранд Каньон. Нависающие с двух сторон волосяные стены отбрасывали тень, в которой блекла ненавистная лысина. В темное время суток, да при эрогенном свете торшера, я был еще очень даже ничего, тот еще гусар, даже без кивера.

Правда, матушка по ночам тайно ворожила на приворот ко мне парикмахерши. Или парикмахера: пол в данном случае роли не играл.

– Постригись, сынок, постригись! – умоляла меня не только матушка, но также перепуганные домашние цветы и кот.

Но гусара стричь – только портить, это же общеизвестно.

Девушки, правда, не шли. Ни дождем, ни даже тонкой струйкой. Ни капли девушек с неба за долгие дни, да что я вру, недели, да что я опять вру, месяцы.

Меня от меня спас, как всегда, мой немногословный отец.

Как-то раз он подвел меня к клетке с домашним хомяком и молча указал мне куда-то в тыльную часть животного. Я присмотрелся.

Там, на заднице грызуна, по бокам с двух сторон обильно кустилась шерстка. А посередине, между кустами, ничего не было, точнее была, собственно, она – задница.

На следующий день я побрился налысо машинкой в парикмахерской.

Перспектива проходить всю оставшуюся жизнь с жопой хомяка на голове меня не прельщала.

Карина влюбилась в меня без памяти.

Конечно, мужское подсознание – тот еще наглец и подобную фразу выдает в отношении каждой женщины, встреченной мужчиной на жизненном пути.

Но в моем случае разразилась настоящая катастрофа. Карина действительно влюбилась.

Сначала это было как тихий рокот в облаках, лишь предвестием грозы. Мы с Кариной вращались в общей компании, и разные знакомые приносили мне эти новости контрабандой и выдавали из-под полы: Карина влюблена.

Потом громыхнули первые раскаты, когда однажды ее подружка схватила меня за грудки в курилке: Карина влюблена.

Наконец, больше не надеясь на почтовых голубей, на одной довольно бесстыдной вечеринке, где почему-то перелюбились очень многие и даже совсем посторонние люди, Карина сама призналась. На фоне массовки из «Калигулы» наш тургеневский разговор выглядел странно.

В тот период своей жизни я находился в удивительной форме. Я весил под сто килограммов. Я как раз начал лысеть и не принял этого, бросив матушке-природе вызов в виде косматых наростов по периметру головы вокруг стремительно расползавшейся плеши. Я много пил, поэтому ходил краснорожим, как герой Конан Дойла из «Этюда в багровых тонах», но на этом сходство заканчивалось. Я бросил спорт, отчего бицепсы в компании с кубиками пресса ушли к группе «Чай вдвоем». Я носил сомнительные очки в профессорской оправе. Я одевался в строгие костюмы и одалживал папины галстуки, а папа не покупал новых галстуков с начала восьмидесятых.