– Увы, – молвила Клеопатра, увидев свет, пробивающийся через занавес в комнату. – Увы, время расставаться…

– Увы, – ответил Антоний, протягивая кубок виночерпию, – увы, слава зовет меня, я должен тебя покинуть…

– Увы, – вторила Царица с напускной драматичностью, – увы, мой генерал, может быть, мы больше никогда не поцелуемся?

Они начали повторять «увы», как драматические поэты, чьи произведения им были так близки; развлекая друзей, они соревновались, кто из них больше повторит это слово, потому что для иностранного уха греческое «увы» звучало несколько комично, и римский полководец и царица-полиглот прекрасно это знали. «Ай, ай!» – восклицал один из главных героев какой-нибудь поэмы. «Ой, ой!» – отвечал ему хор. Вскоре жалобные ойканья героя чередовались с душераздирающими айканьями героини; когда же на эти ой-ой и ай-ай один из них в конце концов отвечал лишь «Ой-ой-ой», чтобы поскорее закончилось несчастье, то переводчики переводили просто: «Трижды увы!»

Так и Марк Антоний с Клеопатрой пустились в притворное оплакивание, в то время как все присутствовавшие смеялись до слез. Один только Главк, который выпил совсем немного, не участвовал во всеобщем веселье: все эти «увы» казались ему безумием – можно ли начинать военный поход под самой худшей эгидой? А худшее началось, когда Царица стала выдавать длинные фразы типа: «Увы нашему поражению», «Увы, теперь мы без защитников»… И Антоний, вспомнив отрывок из «Персов»[38], старой трагедии, давно вышедшей из моды, добавил:

– «Они погублены, увы! Ты видишь все, что осталось от поднятого мною войска!»

Он даже осмелился удивить всех этим призывом к мертвым, который волновал врача каждый раз, когда он его слышал:

– «Где маг Арабос и Артамес Бактриан, полководец тридцатитысячной армии чернокожих воинов?.. А Псаммис, недавно покинувший Вавилон? А Амфистрей с неутомимым коротким копьем, а Тарибис, великолепный воин? Где же храбрый Сеуакес и Лилайос благородных кровей? Погибли, они все погибли, повержены…»

Оцепенев от ужаса, Главк больше не решался поднять взгляд. Какое зловещее предзнаменование! И почему другие смеялись? Неужели боги ослепили их?

И вот, стоя перед разбитой Исидой, врач вспоминал о том вечере в Зевгме и дрожал с головы до ног. С некоторого времени роковые предсказания участились. Только одно его утешало: в пьесе причиной гибели героя было сражение на воде, а в Парфии Антоний будет воевать на земле… Оставалась неопределенность: возможно, Фортуна все еще колебалась?

Покидая Иерусалим, Царица приказала разместить Селену в своих носилках. Поскольку иудейский бальзам не произвел должного эффекта и состояние принцессы не улучшилось, она сама решила позаботиться о своем ребенке. Но отчасти это было только предлогом: ей нужен был повод, чтобы избавиться от постоянного общения с Иродом. Якобы из галантности он непрерывно навязывал свое присутствие, намереваясь следовать с кортежем до границы Египта. Царицу раздражал этот контроль, и она воспользовалась недугом дочери, чтобы задернуть занавески.

Царские носилки, в которых она путешествовала в сопровождении двух или трех слуг, напоминали огромную мягкую и благоухающую кровать. Каждый день нубийские носильщики натирали стойки маслом лимонной мяты, отпугивающим насекомых. Ирас, парикмахерша Царицы, пользовалась этим, чтобы вывести девочку на улицу. Она стряхивала с нее дорожный песок, заплетала ей волосы и промывала глаза чистой водой. По-прежнему почти ослепшая Селена была спокойной, ведь она больше ни на что не натыкалась: под ней катился мир, мягкий и круглый, как подушки, матрасы, валики и живот матери; ей нравилось сворачиваться клубочком на ее коленях и прятать лицо у нее на груди, аромат которой она наконец узнала после остановки в порту Тира. Запах Исиды. Платье, пахнущее укропом и маттиолой[39].

В носилках Царицы текла своя особая, скрытая от всех, беззаботная жизнь. Днем женщины спали, задернув шелковые занавески, или напевали, или декламировали поэмы, а ночью шептались, смеялись, грызли миндаль, фисташки или сушеные сливы.

Однажды утром, когда остались позади болота озера Сербонис, вдалеке наконец-то показались башни Пелузия, города-крепости, защищавшего вход в дельту. Египтяне закричали от радости, и Селена, удивленная шумом, открыла глаза. Сквозь занавески носилок она увидела, что слева от города простиралась сверкающая, словно слюда, пустыня, а чуть дальше – сливающаяся с горизонтом зеленая лента Нила.

Она увидела. Она смогла. Зрение вернулось к ней! Служанки пришли в восторг, стали целовать ее веки, возносить благодарность Исиде и поспешили оповестить Главка. Царица, казалось, ничуть не была удивлена: она никогда не сомневалась в своем чудодейственном даре исцелять и вдыхать жизнь.

В этом выздоровлении не было ничего сверхъестественного или связанного с психосоматическим фактором: все дело в том, что, присоединившись к матери, девочка оставила свое сокровище, которое повсюду с собой носила, – шишки кипариса. Сейчас, спустя более чем две тысячи лет, нам известно, что кипарис может вызвать аллергию, а его плоды, даже сухие, способны спровоцировать острый конъюнктивит. Вот почему я, жестокий автор, отправила Селену собирать кипарисовые шишки в окрестностях Дафны. Ведь этот город славился своими кипарисами, и именно в Дафне Клеопатра разместила свою свиту… И все-таки никто не знает наверняка, чем играла трехлетняя принцесса в саду царской резиденции.

Значит ли это, что я выдумываю? Да. А что я оскверняю историю? Нет. Я уважаю ее. Свято. Когда начинает говорить история, я замолкаю. Но когда она безмолвна?.. Жизнь Селены обрисована отдельными штрихами. И нужно соединить эти линии. Прямыми или кривыми, как получится. Тем не менее я располагаю достаточным количеством отправных точек для того, чтобы знать, куда двигаться: полдюжины фактов с известной датой и десяток событий без указания времени. А самое главное, мне ничего не известно ни о ее семье, ни о местах, где она жила, ни о том, кто ее там окружал.

Путешествие в Сирию – не вымысел. Так же, как и пребывание Клеопатры в Антиохии вместе с близнецами, как и то, что отец нарек их вторыми именами. Я не выдумываю ни о шалостях двух влюбленных в Зевгме, ни о беременности царицы, ни о ее возвращении через Иудею, ни о драгоценном бальзаме, ни об имени врача, ни о перепродаже Иерихона, ни о подаренном бальзамическом растении, ни о сопровождении Ирода и т. д. Но чувства, ощущения второстепенных персонажей, детали – конъюнктивит, сцену с «увы», разбитую статуэтку, путешествие на носилках – я даю в пользование маленькой позабытой девочке, память о которой история почти не сохранила. Кто может этому помешать?

Я не оскверняю историю, нет; я даже никогда ее не притесняю. Напротив, я ласкаю ее и обхаживаю. Я заполняю пустоты, втискиваюсь в прорехи. Я прошу уступить мне немного места… Я слушаю ее с широко раскрытыми глазами, улыбаюсь ей, прельщаю ее. Я хочу, чтобы она полюбила меня так, как люблю ее я. И она раскрывает мне свои секреты: охровые башни Пелузия, его кирпичные крепостные стены, Бронзовые врата и совсем рядом – настоящее чудо: Нил с поросшими густой растительностью берегами, зеленые лоскуты фасолевых полей, хижины из сухого камыша, где в грязных канавах бродят буйволы, а на пригорок поднимаются женщины с кувшинами на головах… И резкий крик уток, и сухой полет зимородков, и, наконец, это влажное розовое небо, которое похоже на раковину, закрывающуюся над жемчужиной.