— Внука!

— Внука, простите! Они всего-навсего хотят помочь. Ничего больше. Юрген говорит, что если вы не хотите оставаться там — вернетесь домой, как только Франциску станет лучше. Он говорит, что хуже от этого точно не будет. Они не собираются занимать ваше место в его жизни. Он говорит, что как только мальчику станет лучше он, конечно, сможет вернуться домой. Они поговорили с главным врачом, и по его мнению Франциск вполне транспортабелен.

— Ах, они еще и с врачом поговорили?

— Да, только что…

— Переведите ему, пожалуйста, что мы очень ценим все поступки, которые совершаются за нашей спиной. Переведите также, что много всякой бумажной волокиты. Они могут сходить в лицей, например, и попытаться выяснить, что делать дальше. Пусть придумают, как взять академический отпуск в лицее, где категорически не оставляют на второй год, пусть попробует еще…

— Он говорит, что об этом пока рано думать…

— Не перебивайте! Я не закончила! Мне вообще все равно, что он думает. Франциск останется здесь, и это не обсуждается! Никто и нигде не будет смотреть за ним так, как смотрю за ним я! Если они хотят — могут приходить сюда хоть каждый день. Если хотят, могут переехать и жить у меня. Они могут разговаривать с ним на германтском, думаю, это даже пойдет ему на пользу, но переведите им также, что пока я жива — он никуда не уедет.

Юрген попытался возразить, но жена взяла его за руку. Юрген смолк. Через переводчика молчавшая до сих пор женщина предложила всем выйти в коридор. Так и поступили. Сели напротив палаты. Германтка спросила, какие теперь пенсии, и этого оказалось достаточным, чтобы переменить тему. Тон понизился. Все успокоились, остыли. Услышали даже, что где-то в конце коридора работает радиоточка. Что исполняют мелодию из старого зарубежного фильма. Заговорили о ценах на продукты, квартплату и проезд в метро. Германты стали рассказывать, что город кажется им довольно чистым и пустым. Юрген рассказывал о том, что, по его наблюдению, люди здесь совсем не улыбаются, и, как прохожие, в подтверждение его слов, проходили врачи и медсестры.

— Юрген говорит, что большинство людей выглядит так, будто у них плохое настроение. Он спрашивает, это ведь не из-за трагедии? Но я ему сама ответила, что нет.

Говорили об истории, религии, традициях и еде. Когда речь зашла о предпочтениях Циска, бабушка впервые с улыбкой заметила, что успела возненавидеть германтскую кухню.

— Всякий раз, когда он приезжал от вас, он требовал, чтобы я сделала ему сосиски, как Клаудия. Я пыталась, но что я могла сделать? У нас даже продуктов таких нет. А он все говорил, что я не умею готовить. Что сардельки должны быть другими, и что картошку я неправильно жарю, что она совсем не фри. А как я могу сделать эту фри, я не понимаю!

Когда женщины заговорили о ценах, Юрген вернулся в палату. Он сел рядом с Франциском и тихо заговорил о футболе. Он говорил о том, что однажды «пираты» обязательно вернутся в высший дивизион и станут лучшей командой в стране и даже на континенте:

— Мы еще вместе посмотрим, как они разделают «динозавров»! Уверяю тебя — так и будет! Главное верить! Пройдет сезон или два, ты поправишься и увидишь, как мы будем играть против самых сильных команд!

Франциск спокойно дышал, и Юрген продолжал рассказывать о том, что наконец нашел книги, о которых говорил Циск. Что с удовольствием прочел их и теперь рекомендует всем своим друзьям. Затем Юрген вновь рассказывал Циску о короткой прогулке по городу. О том, что пока мало что видел, потому что сразу из аэропорта приехал сюда. Но уже даже аэропорт произвел на него неизгладимое впечатление.

— Такое ощущение, что у вас никто не летает! Там совсем нет людей. Все такое холодное, серое. Повсюду этот мрамор. Такое ощущение, что прилетел не на самолете, а на машине времени. И еще эти ваши пограничники и таможенники! Они разговаривали со мной так, словно я преступник. Я всегда говорил, что самые большие расисты в мире — это пограничники и таможенники. Я видел город только из окна такси. Наверное, это примерно то, что я себе представлял. Только очень много полицейских. Совсем непонятно, зачем их столько. Кого они охраняют? От кого? На улицах же все равно никого нет. Но в общем-то это, конечно, не мои дела. Знаешь, мы решили повести твою маму и бабушку в ресторан. Да. Прямо сегодня вечером. Мы подумали, что в последнее время у них так мало приятных событий в жизни, что они во всем себе отказывают, чтобы помочь тебе, так что мы с Клаудией решили, что маленький праздник им не помешает. Пусть прогуляются, правда? А то бабушка твоя совсем отсюда не выходит. Только на работу! А ты вечер один проведешь! Уверен, тебе тоже хочется побыть одному, ведь так? А да, кстати, смотри, что у меня есть! Сюрприз! Это майка. С номером. Как ты всегда хотел. Смотри, десятый! Ты еще обязательно поиграешь в ней!

Юрген и Клаудия приходили каждый день. Две недели. Юрген садился рядом с Франциском, Клаудия помогала бабушке. Переводчица, чтобы не показывать слез, все время смотрела в окно. Клаудия сетовала на то, что не смогла найти хороших чистящих средств, и обещала прислать их. Бабушка благодарила и через переводчицу просила стиральный порошок:

— Попросите, если им не сложно, я обязательно отдам деньги, чтобы они передали еще и стиральный порошок. У нас такого нет!

Клаудия рассказывала, что дело не только в порошке, но и в отбеливателе, и вообще в культуре стирки.

— Мы вообще по-другому относимся к вещам. Я очень удивилась, когда Франциск в первый раз к нам приехал. Мы покупали ему какие-то вещи, и он сразу надевал их. Прямо в магазинах! Он так радовался и говорил: «Это же здорово, они новые!». И я совсем не могла этого понять! Чужую вещь! Прямо в магазине! У нас принято сначала постирать вещь. Многие новые вещи могут месяцами лежать у меня на полке. Скажите, вы тоже сразу надеваете вещи?

— Я редко покупаю себе вещи, — спокойно ответила бабушка.

Прощальный ужин решили устроить в палате. Рядом с Циском. Все блюда привезли с собой. На метро. В фольге. Клаудия готовила вместе с бабушкой. В кухне с видом на крыши. В той самой кухне, где когда-то обедал Циск. Клаудия пользовалась приборами, которыми когда-то пользовался Циск, и резала мясо на доске, которую однажды, на Восьмое марта, Франциск подарил бабушке. Как и все мальчики молодой республики, перед женским днем он занимался выжиганием, старательно прижигая предварительно нанесенные учителем труда слова. Такая доска была почти в каждой семье. Такие доски делали Кобрин, Стас, Вара. Друзья по двору и школе дарили своим мамам нечто подобное в течение многих лет. Теперь эта доска стояла на тумбочке рядом с Циском. Решили, что такая мелочь может его порадовать. С Франциском разговаривали на протяжении всего ужина. Мама, Юрген, бабушка, Клаудия. Никто не сомневался — Франциск все слышит. Каждому хотелось верить, что Циску станет лучше прямо во время ужина. Что он проснется, оживет. Они заметят его движение, услышат сильный вздох, всхлип. Быть может, немногим меньше остальных верила мать, но верила, правда. По-настоящему сомневалась лишь переводчица. Выйдя в коридор, она садилась на пол и никак не могла понять, с кем ей быть. «Принять их сторону или остаться скептиком? Что же делают эти люди? Зачем? Почему? Кто внушил им эту веру? Что у них в голове вообще? С одной стороны, меня восхищает их поведение и стойкость, но с другой… если верить всему тому, что говорят врачи… если все на самом деле так, как говорят врачи… Господи, это же ужасно! Это же почти преступление! Это значит, что все они просто чокнулись! Это же бред, издевка, фарс! К чему они ломают эту комедию? Если врачи правы — эти люди просто-напросто слабы! В них нет силы, нет стержня, как говорит наша преподавательница по деловому британскому. Выходит, им просто не хватает духу! Получается, они грустные клоуны. Это просто насмешка над собственным внуком… Если врачи правы, если только окажется, что врачи действительно правы, все это приобретет совершенно другой характер. Цирк, нелепый цирк. Притащите ему сюда еще карусель! Господи, что же они творят?! Если врачи говорят правду, если Франциск никогда не поправится… значит, все это… все это похороны клоуна, что ли… Эти люди едят и разговаривают с ним… Разговаривают с живым трупом. Даже поминки устраивают уже после похорон! А что они ему приготовили? Что он сегодня будет есть? Они уже поставили ему праздничную капельницу? Он уже попросил? К чему? Зачем? Зачем они разыгрывают эту комедию с едой в пластиковой посуде?! С таким же успехом они могли бы устроить ужин на его могиле! Здесь не хватает лишь плакальщицы и балканского духового оркестра, во всяком случае последний хоть как-то узаконил бы это абсурд. Все это кажется глупым, нелепым, комичным! Они разговаривают с ним, просят меня, чтобы я переводила ему. Они говорят, что он плохо понимает германтов, — а меня?! Меня он понимает хорошо? Хорошо он меня понимает? Может, он хочет мне что-то сказать? Шепнуть? У него же мозг не работает! Зачем эти люди обманывают себя, если никогда ничего не изменится?! Если всегда все будет так! Если единственным завершением всей этой истории будет переезд на кладбище?!»